Русь и Орда - Михаил Каратеев

Рыжий быстро нагнул голову, и лицо его внезапно побелело. Он находился в центре круга поперечником в сажень, выведенного на земле толстой меловой чертой.

— Матерь Божья! Ну, теперь пропал! — простонал рыжий, убедившись, что очерченная вокруг него белая линия плотно замкнута. Ноги его подкосились, он в изнеможении сел на землю, охватив голову руками, и замер, будто окаменев.

В этом коротком разговоре только последние слова рыжебородого были сказаны по-русски, но Вельяминов знал татарский язык и отлично понял суть всего происшедшего: в Орде исстари существовал закон, — хотя многими и позабытый, но еще сохранявший силу, — согласно которому неисправный должник, если заимодавцу удавалось очертить его кругом, обязан был оставаться в этом кругу, доколе не поладит с заимодавцем. В противном случае последний получал право обратить его в рабство, а за попытку выйти из круга — убить.

Из толпы между тем выступил невысокий толстый человек в чалме и в полосатом халате и подошел к самому кругу. Его лоснящееся лицо, отороченное черной холеной бородкой, выражало злорадство и презрение.

— Ну, что теперь скажешь, сын верблюда и гиены? — промолвил он, обращаясь к сидевшему на земле пленнику. — Будешь платить или хочешь, чтобы я продал тебя в Кафу [276], на галеры?

Рыжий поднял голову и с тоской посмотрел на говорившего.

— Смилуйся, почтенный Касим-ата, — проникновенно произнес он. — Пожди еще малость! Вот завершу одно дело, тогда все тебе отдам сполна и еще полстолька. Богом клянусь! Но для этого беспременно мне надобно быть на воле!

— Что значит клятва человека, который закопал в землю свою совесть? Все это я уже слыхал от тебя не один раз. Но теперь ты в моей власти, и время лживых обещаний для тебя прошло. Плати или будешь продан!

— Да ты сам помысли: нешто за меня выручишь, сколько я тебе задолжал? А оставишь меня на воле, не только свое получишь, а еще и наживешь немало!

— Ты лжешь, и если я с тебя что-нибудь получу, то не раньше, чем хвост моего верблюда дорастет до земли! Пусть фряги дадут за тебя только половину того, что ты мне должен, и я скажу, что сделал хорошее дело. А когда я буду вспоминать о второй половине, мне послужит утешением то, что на галерах ты получишь в десять раз больше плетей, чем я потерял дирхемов!

— Смилуйся, почтенный Касим-ата! Ведь сам знаешь, как мне не потрафило. Потерпи еще маленько! Я обернусь!

— Ты не обернешься потому, что тебе больше никто не верит и ни один глупец не даст тебе в долг товаров. Ведь ты даже собаке своей задолжал кусок мяса!

— Пожди хоть до осени, Касим-ата, не губи! Ведь беда со всяким может приключиться!

— Если беда пришла к тебе, то у меня нет охоты показывать ей ворота своего дома. В последний раз спрашиваю: будешь платить?

— Вестимо, заплачу! Ты только теперь отпусти меня, дабы я мог…

— Не истощай моего терпения, презренный обманщик! Сейчас, когда я заключил тебя в круг, ты больше от меня не уйдешь! Но мои люди могут сходить за деньгами, куда ты укажешь, или отвести тебя в ставку русского великого князя. Если в своей стране ты и вправду такой важный купец, как говоришь, он за тебя заплатит.

— Не заплатит за меня этот князь, — сокрушенно промолвил рыжий.

— Почему не заплатит?

— Во вражде мы с ним.

— А, понимаю: ты и его успел обмануть! Ну, если так, пеняй на себя. Эй, люди! Надеть на него ошейник!

Слуги Касим аль-Аваха кинулись было исполнять приказание своего господина, но тут Вельяминов, сразу насторожившийся при последних словах пленника, неожиданно для всех выступил вперед.

— Сколько тебе должен этот человек? — спросил он у Касима.

— Две тысячи серебряных дирхемов [277], — почтительно ответил купец, сразу оценив по достоинству барскую внешность и богатый наряд незнакомца.

— Добро. А фрягам ты его хотел продать за половину того?

— Мне бы, наверное, заплатили больше половины, благородный господин, — промолвил Касим, смекнувший, куда клонится дело. — Этот урус еще не стар и силен, как медведь, в Кафе на таких всегда есть великий спрос…

— Ну так вот, почтенный, мне тут долго разговаривать недосуг: раз ты сам сказал половину, тысячу дирхемов за него даю, и ни единого больше! Ежели согласен, получай деньги, а нет — вези своего медведя в Кафу или куда тебе любо.

— Тысячи мало. Меньше чем за полторы не отдам.

— Ну, тогда бывай здоров! Он мне и за тысячу ненадобен. То я сказал лишь для того, чтобы поглядеть, сам-то ты как свое слово держишь? И теперь вижу, каков ты есть: другого за обман коришь, а и сам не лучше, — промолвил Вельяминов и с достоинством зашагал дальше. Но не отошел он и десяти шагов, как Касим закричал:

— Остановись, сиятельный господин! Я согласен!

— Ну, то-то же, — сказал Иван Васильевич и добавил, уже по-русски, обращаясь к своему дворецкому: — Заплати, Стешка, татарину тысячу дирхемов, а этого человека возьми к себе, ежели он голоден — накорми, а вечером, как стемнеет, приведешь его в мой шатер.

Глава 46

— Не знаю, как и благодарить твою милость, батюшка-боярин, — низко кланяясь, говорил рыжебородый, когда несколько часов спустя его ввели в богато убранный шатер Ивана Вельяминова. — Не ведаю я, почто ты меня купил, однако почитаю за истинное счастье быть хоша бы холопом у своего русского господина, заместо того чтобы гнуть хрип [278] на каторге, под фряжскими плетьми.

— Как звать тебя и откуда родом? — спросил Иван Васильевич, сидя на постели, покрытой собольей полостью, и пристально разглядывая свою живую покупку.

— Некомат я, сурожанин, батюшка. И скажу не хвалясь: род мой знатен своею торговлею еще с тех времен, когда наш Сурож [279] был под Тмутараканью 3. Я и досе храню серебряный ковш, даренный пращуру моему Парамону самим князем великим Олегом Святославичем [280].

— Как же ты до того дошел, что какой-то поганый нехристь ныне продает тебя на базаре, ровно вола?

— Эх, боярин, не иначе как по судьбине моей пьяный черт бороной прошел! Началось с того, что пограбили меня фряги, когда, назад тому шесть годов, повоевали они наш Сурож. Ну, немало все же у меня осталось, и спустя год нагрузил я три больших будары всяким товаром и поплыл с ними в Трапизону [281], думая там хорошо расторговаться. Ан и тут ждало меня лихо: уже возле самого грецкого берега потопила нас буря — сам едва спасся! Воротился в Сурож, соскреб какие были остатки, повез на Русь, только и там мне не потрафило. С той поры торговал помалу в Орде, и все шло ладно, да ведь эдакая безделюжина не по мне — я обык вершить большие дела. И вот нонешней весною попутал меня бес: набрал я в долг всяких товаров у тутошних купцов и повез в Булгар [282]. Там хорошо их распродал и закупил на всю выручку пушнины. Плыву в обрат и думаю: ну, теперь сызнова стал на ноги! Только, видать, беду ни водою, ни сушею не объедешь: отколь ни возьмись, наскочили в пути новгородские ушкуйники, и вот я опять ни с чем… А купцам, у которых я взял товары, нужды до того нет — плати, да и только!

— Как же ты эдак оплошал, что дал тому басурманину обвести себя кру́гом? Раз уж такое дело, надобно глядеть в оба! Не случился бы тут я, и быть бы тебе гребцом на каторге.

— Я во как стерегся, боярин! Да ведь ты сам намедни видел, чего тот колдун разделывал. Чудеса! Загляделся я и забыл все на свете, а треклятый Касим того и ждал. Он наверняк со змеиным стариком загодя сговорился, чтобы меня уловить.

— И то может быть, — согласился Вельяминов и, чуть помолчав, добавил: — А скажи, ты, часом, в Москве не бывал? Твое обличье мне будто знакомо.

— Случилось и в Москве побывать, — с видимой неохотой ответил Некомат. — Три тому года наезжал я туды с другими нашими сурожанами.

— А, помню я тот караван! Сам покупал тогда у вас оксамит и узорочье [283]. Почто же ты в Москве не остался? Иные ваши гости у нас прижились и богатеют.

— Не было мне удачи… Подкатили меня тогда завистники мои, Васька Капица да Тимошка Весяков.

— Знаю их. Оба ныне в деньгах и ворочают на Руси большими делами. Мог бы и ты. Да погоди: не тебя ли тогда повелел государь наш, Дмитрей Иванович, бить батогами и гнать из Москвы за то, что спустил ты его приказному гнилое сукно для дворцовой стражи?

— Меня, боярин… А в чем моя вина? Всякий купец хочет продать свой товар, будь он добрый, будь он худой. Я его силком не навязывал — надо было глядеть. На то покупщику и глаза дадены, чтобы он видел, что берет. И коли я оказался в торгу сильнее и сметливее, так за то меня батогами бить?!

— Ну, это как сказать. По мне, сметливее оказались те твои земляки, кои торговали по совести и с того в Москве забогатели. У нас это ныне легко — только почни да не плошай! Тебе же туда пути заказаны… До поры, вестимо, покуда княжит над Русью Дмитрей Иванович.