Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1» - Антон Макаренко

Через десять минут, обходя фронт, я слышу сочувственные призывы:

– Нет, товарищи, пусть они усаживаются, а мы подождем. Они сами не хотят разбрасываться по всему поезду, это правильно, им нужно три-четыре вагона, и нам останется.

Тем не менее в некоторых точках фронта давление на нашу тонкую линию довольно тяжелое, здесь становится несколько стрелков охраны. Дидоренко взял на себя левый фланг. Он в форме и это сейчас имеет значение.

Хуже всего то, что мы не знаем, какие вагоны будут менее наполнены и где будет вагон, оставленный для нас в Минеральных водах. Выделяем разведку из пяти человек: Акимов, Землянский, Оршанович, Семенов и Гуляев. Разведка должна быстро пробежать по вагонам и приблизительно установить наиболее выгодные пункты.

Разведчики сказали: «Есть!» – и исчезли. Я догадался – побежали навстречу поезду, хотел погнаться за ними, но потом махнул рукой – народ бывалый.

Наконец показались фонари паровоза. Коммунары спокойны, пацаны даже о чем-то мирно беседуют, почти шепотом. На станции торжественный порядок, даже публика загипнотизирована и не колышется, не бросается никуда. Поезд подходит медленно, мимо нас мелькают окна вагонов, перерезанные поднятыми полками и спящими телами.

Подошел Дидоренко:

– Плохо, поезд полон…

Поезд остановился, но и мы стоим, совершенно невозможно сообразить, куда бросаться. Начальник станции топчется возле нас:

– Это очень трудное, это невозможное дело…

Подбегает ко мне Акимов.

– Задний вагон свободен…

Теперь уж можно давать команду.

– Второй, четвертый взводы, басы, тенора, баритоны, барабан – в задний вагон.

Второй взвод повернулся и гуськом двинулся к хвосту поезда. Но девочки еле-еле поднимают ящики и корзинки.

– Из первого взвода десять человек в помощь второму!

Бегом прибежали десять коммунаров: сильные, пружинные, ловкие. Я их узнаю – два первых ряда. Второй взвод исчез в тумане едва мерцающих станционных фонарей. Ага, хорошо, вот и пацаны прочапали туда же, у каждого в родной руке корзинка, в другой буханка хлеба, последний – Алексюк, у этого еще и флаг с золотой надписью, значит, все благополучно – взвод в порядке…

– Акимов, наблюдать за посадкой в заднем вагоне!

– Есть!

У Степана Акимовича какая-то новость. Он спешит ко мне с Землянским.

– В пятом вагоне можно кое-как человек двадцать.

– Берите оркестр.

Землянский бросился на далекий правый фланг. Через полминуты музыканты уже у пятого вагона. Эти проклятые вещи страшно замедляют наши движения. Я вижу, что посадка в пятый вагон происходит с трудом, и радуюсь, что отправил с девочками громоздкие инструменты.

Начальник станции гоняет по перрону, как на ристалищах:

– Во втором вагоне можно немного…

Но у Оршановича сведения более точные:

– Во второй вагон можно половину третьего…

– Есть, забирай половину.

Ну, думаю, как будто налаживается. Что там в последнем вагоне делается? Вот и вторая половина третьего убежала к вагонам. Я спешу к голове поезда, посадка здесь страшно трудна, ребята проникают больше через переходные площадки. Когда у ступеньки вагона остается три-четыре коммунара, можно вздохнуть свободно. Свободно вздыхает и начальник станции.

– Кажется, можно давать второй?

Мне и самому так кажется, только и скребет в душе:

– А как там девочки и пацаны?

Я бегу к хвосту поезда. Ударил второй звонок, и вместе с его звуком я с разбегу налетаю на кошмарное видение: первый взвод стоит нетронутый, окруженный тяжелейшими ящиками, а над ним еле поблескивает верхушка знамени. Клюшнев улыбается:

– Как там, все благополучно?

Налетают на первый взвод и начальник станции и Дидоренко. Начальник станции кому-то истерически орет:

– Стой, стой, подожди!

Но возле нас запыхавшийся, маленький Гуляев.

– В первый вагон, там никто не садился, там все спят, там можно.

Начальник станции орет:

– В первый вагон, в первый вагон!..

– Идем, – спокойно говорит Дидоренко.

Разрезая толпу пассажиров, бросившихся к вагонам, первый взвод начинает движение: но у каждого корзинка, а ящик с консервами в одну руку не возьмешь. Клюшнев нагружает одних корзинками, а на более сильных взваливает тяжелые ящики. Но уже завертелись между первовзводниками явно посторонние фигурки… прибежали коммунары из третьего взвода на помощь… Здесь можно спать спокойно. Я бегу к пацанам. Девочки и пацаны все в вагоне, но войти в него невозможно. Кое-как проталкиваюсь и соображаю: здесь восемьдесят человек. Колька-доктор навстречу мне и ругается:

– Б-б-б-узовый в-в-вагон, к-к-к-какое-то к-к-купе…

В вагоне шесть купе. Коридор заполнен корзинками, басами, хлебом, ящиками.

Поезд тронулся.

18

Почти туристы

До Дербента коммунары – мученики в поезде. В нашем вагоне хоть то хорошо, что нет посторонней публики, – коммунары установили очередь и спали каждый по четыре часа в течение ночи. В других вагонах мы встретили враждебное отношение пассажиров, и оно было заслужено нами: мы натащили в вагон ящики и корзины, пройти по вагону нельзя. Первый взвод особенно настрадался в эту ночь, всем пришлось стоять в тамбурах, кое-как поддерживая разваливающиеся кучи вещей и отбиваясь от пассажиров и проводников, требующих выполнения разных правил.

В Дербенте многие пассажиры «слезли», и наши расположились вольнее, а главное – кое-как пораспихали свое имущество. В Дербенте поезд стоит час, и коммунары побежали купаться в Каспийское море.

Возвратившись оттуда, забегали в буфет и покупали вишню и редьку. В Дербенте много редьки. Из-за этого российского фрукта и пострадал Швед – вытащили у него кошелек с деньгами. Швед пришел в вагон подавленный и оскорбленный, но Камардинов только улыбнулся:

– Не жалко денег, а жалко, что я тебя никак не воспитаю.

Швед и Камардинов почти одно существо. Трудно представить себе более тесную дружбу, чем у Шведа и Камардинова. Они жить один без другого не могут, всегда вместе, о чем-то шепчутся, чему-то смеются. Если и видишь иногда в одиночку Шведа, то он всегда в таком случае спрашивает:

– Не видели Васьки?

Они оба страдают от того, что Швед на втором курсе, а Васька на первом, Швед в машинном цехе, а Васька в сборном. Тем более они стараются наверстать эту временную разлуку в других местах коммунарской жизни.

У Шведа и у Васьки общий капитал, который они, подобно почти всем коммунарам, хранят у меня. Деньги записаны на одного Камардинова, но я имею разрешение выдавать любому из них по первому требованию. То берет Васька, то берет Швед. Я рассмотрел ближе их денежные отношения и поразился степени доверчивости этих людей. Каждый из них берет деньги, сколько ему нужно, и тратит их, куда хочет, не спрашивая и не советуясь с товарищем. Я им говорил:

– Смотрите, поссоритесь из-за этих денег.

Но они улыбаются:

– Никогда в жизни.

– Вася, – спрашиваю, – а что бы ты сказал, если бы Швед взял все ваши восемьдесят рублей и истратил на себя?

– Ничего не сказал бы. Значит, ему нужно…

– Ты все-таки обижался бы на него, почему не спросил…

– Да что ж он будет меня спрашивать? Я не папаша ему.

Весть о том, что обокрали Шведа в Дербенте, распостранилась по всему поезду, и на Шведа приходили смотреть. Коммунары с осуждением относились к тому, кто дал себя обокрасть. Швед поэтому в большом смущении, хотя пропало у него всего пять рублей.

Скучна, невыносима скучна дорога на Баку.

К вечеру на другой день увидели мы вышки бакинских промыслов и между ними огромный столб черного дыма – ясно, нефтяной пожар.

Началась самая тяжелая для нас неделя: два дня в Баку, три дня в Тифлисе, один день в Батуми, две ночи в поезде.

Несмотря на совершенно различные индивидуальности этих городов, несмотря на многообразие коммунарских впечатлений, они слились для нас в один огромный город, разделенный на шесть дневных отрезков неудобными короткими ночами. Все эти дни были до отказа полны умственным и физическим напряжением, невиданными новыми образами и тяжелыми маршами по асфальту и мостовым. Биби-Эйбат, перегонные заводы, Каспийское море, рабочие клубы, столовые, грязные полы пристанищ ОПТЭ, Загэс, Мцхет, молочные и птичьи совхозы, новые и старые улицы, снова столовые и снова ОПТЭ, музеи и рабочие клубы – все это сложилось в чрезвычайно сложную ленту переживаний, в общем глубоко прекрасную, но иногда утомительную до последней степени.

Здесь мы были похожи на туристов, роль для коммунаров мало знакомая.

Турист – это особое существо, снабженное специальными органами и специальной психологией, а коммунары так и оставались коммунарами, ни разу не показав готовности приобрести все эти специальные приспособления.

Турист – это прежде всего существо вьючное: таскать за собой мешок, набитый всякой пыльной дрянью, это не только необходимость для туриста, это и общепризнанная честь и обязательная эстетика. Турист без мешка – это уже не настоящий турист, а помесь человека и туриста, метис. Коммунар для экскурсии выбегает в самом легком вооружении, какое только возможно на свете, – в трусиках и в легкой парусовке, он занимает свое место в строю и не имеет права даже держать что-либо в руках.