2. Валтасар. Таис. Харчевня Королевы Гусиные Лапы. Суждения господина Жерома Куаньяра. Перламутровый ларец - Анатоль Франс

— Ну, разве это не прекрасно? — сказала Софи. — И разве мы не вправе гордиться нашим другом?

— Да, это прекрасно, — ответил Жермен.

Кто-то низким и приятным голосом произнес:

— Не знаю, чем вызван ваш восторг, но очень рад, что вы в хорошем расположении духа. В наше время многое достойно восхищения!

Человек, сказавший это, был в пудреном парике и в жабо из тончайших кружев. Это пришел Жан Дюверне; Жермен узнал его по портретам, выставленным в лавках Пале-Рояля.

— Я только что из Версаля, — сказал Дюверне. — Я обязан герцогу Орлеанскому удовольствием видеть вас в этот знаменательный день, Софи! Он подвез меня в своей карете до Сен-Клу. Остаток пути пройден мною самым удобным способом: пешком.

И в самом деле, его башмаки с серебряными пряжками и черные чулки были покрыты пылью.

Эмиль цеплялся ручонками за стальные пуговицы на фраке врача; и Дюверне, посадив ребенка к себе на колени, с минуту любовался пробуждением младенческой души. Софи позвала Нанон. Толстая девица взяла ребенка на руки и унесла его, заглушая звонкими поцелуями отчаянный детский крик.

Стол был накрыт в беседке. Софи повесила свою соломенную шляпу на ивовую ветвь: ее белокурые локоны рассыпались по щекам.

— Мы поужинаем запросто, — сказала она, — на английский манер.

Из беседки, где они сидели, видна была Сена, кровли городских зданий, соборы, колокольни. Они молча любовались пейзажем, развернувшимся перед их глазами, словно видели Париж впервые. Затем они поговорили о событиях дня, об Учредительном собрании, о порядке поголовного голосования, о заседании Генеральных штатов, об отстранении Неккера. Все четверо считали, что свобода завоевана навеки. Дюверне предвидел установление нового порядка и восхвалял. мудрость законодателей, избранных народом. Но он мыслил хладнокровно, и порою казалось, что в его радужные надежды закрадывается беспокойство. Николя Франшо не знал меры. Он предрекал бескровную победу народа и наступление эры братства. Напрасно ученый, напрасно молодая женщина говорили ему.

— Борьба только начинается, и мы одержали лишь первую победу!

— Мы придерживаемся философских доктрин, — отвечал он. — Представьте только, какое благотворное влияние окажет господство Разума на людей, послушных его державной власти! Золотой век, созданный воображением поэтов, станет действительностью. Всякое зло исчезнет вместе с породившими его деспотизмом и тиранией. Просвещенный и добродетельный человек познает радость бытия. Что я говорю! С помощью физики и химии он завоюет себе бессмертие на этой земле!

Софи, слушая его, качала головой.

— Если вы желаете избавить нас от смерти, — говорила она, — откройте нам источник вечной юности. Иначе ваше бессмертие будет внушать мне страх.

Старый философ, смеясь, спросил, неужто ее больше прельщает христианское воскрешение из мертвых?

— Что до меня, — сказал он, осушив свой стакан, — я весьма опасаюсь, как бы ангелы и прочие святые не почтили своей благосклонностью сонмы юных дев в обиду престарелым вдовам.

— Не знаю, — медленно отвечала молодая женщина, подняв глаза к небу, — не знаю, какую цену будут иметь в глазах ангелов жалкие прелести, созданные из праха; но я верю, что божественному провидению легче исправить изъяны, нанесенные временем, нежели вашей физике и химии. Вы, господин Франшо, атеист, вы не верите в царство божие на небесах, и вы ничего не можете понять в Революции, которая и есть сошествие бога на землю.

Она встала. Уже наступала ночь. Вдали великий город озарился огнями.

Жермен предложил руку Софи: и, в то время как старики беседовали, они бродили вдвоем в темных аллеях сада. Софи находила их прелестными; она сообщала спутнику их историю и названия.

— Мы идем, — говорила она, — по аллее Жан-Жака, которая ведет в уголок Эмиля. Прежде эта аллея была прямая; я велела изогнуть ее, чтобы она проходила под старым дубом. Весь день дерево отбрасывает тень на эту простую скамью, которую я назвала «Отдых друзей». Посидим минуту на этой скамье.

В тишине сада Жермен слышал биение своего сердца.

— Софи, я люблю вас! — шепнул он, взяв ее руку. Она легонько освободила руку и, указывая молодому человеку на листву дерев, колеблемую ветерком, произнесла:

— Вы слышите?

— Я слышу шелест листвы при дуновении ветра.

Она покачала головой и голосом нежным, певучим продолжала:

— Жермен! Жермен! Кто вам сказал, что это ветер шелестит листвой? Кто вам сказал, что мы одни? Неужели и вы из тех, чьи косные души не верят в существование таинственного мира?

Он встревоженно посмотрел на нее.

— Господин Жермен, — сказала она, — благоволите подняться в мою комнату. Там, на столе, вы найдете книжку, принесите ее…

Он повиновался. И пока он отсутствовал, молодая вдова вглядывалась в темную чащу, слушала шорох листьев. Он возвращается; в руках у него книжка с золотым обрезом.

— «Идиллии Гесснера»?[329] Они самые! — говорит Софи. — Откройте книжку на той странице, что заложена; если ваши глаза настолько хороши, чтобы различать буквы при лунном свете, читайте.

Он читает:

— «Ах, как часто моя душа будет витать близ тебя! Как часто в минуты, когда ты, исполненная благородного и возвышенного чувства, в уединении погрузишься в раздумье, легкое дыхание коснется твоей щеки: пусть же сладостно трепещет тогда твоя душа!»

Она прерывает чтение:

— Теперь вы понимаете, Жермен, что мы ни минуты не бываем одиноки и что есть слова, которые мне не должно слушать, когда дыхание Океана колышет листву дерев?

Голоса двух стариков приближаются.

— Бог — добро! — говорит Дюверне.

— Бог — зло! — говорит Франшо. — И мы его упраздним.

Оба старца и Жермен откланиваются.

— Прощайте, господа! — говорит Софи. — И «Да здравствует свобода! Да здравствует король!» А вы, сосед, не мешайте нам умереть, когда это потребуется.

ГОСПОЖА ДЕ ЛЮЗИ

Марселю Прусту[330]

(Рукопись от 15 сентября 1792 г.)

I

Когда я вошел, Полина де Люзи протянула мне руку. И с минуту мы хранили молчание. Ее шарф и соломенная шляпа, небрежно брошенные, лежали на кресле.

На эпинете были раскрыты ноты «Мольбы Орфея»[331]. Подойдя к окну, она провожала глазами солнце, уходившее за кровавый горизонт.

— Помните ли вы, сударыня, — сказал я, — слова, произнесенные вами ровно два года тому назад, у подножья этого холма, на берегу реки, к которой обращены сейчас ваши взоры? Помните ли вы тот миг, когда, обводя окрест пророческим жестом руки, вы предрекали дни испытаний, дни преступлений и ужаса? Вы предвосхитили признание в любви, готовое сорваться с моих уст, сказав: «Посвятите свою жизнь борьбе за справедливость и свободу!» Сударыня, я отважно вступил на путь, указанный вашей рукой, которую я, увы, не часто мог целовать и орошать слезами. Я повиновался вам, я писал, я выступал с речами. Два года вел я, не зная покоя, борьбу с голодными сумасбродами, сеющими смуту и ненависть, с трибунами, соблазняющими народ истерическими проявлениями мнимой любви, и с трусами, готовыми подчиниться всякой власти.

Она прервала меня, подав знак прислушаться. И тут до нашего слуха, ворвавшись в щебетание птиц, оглашавших своими голосами благоуханный воздух сада, донеслись отдаленные возгласы: «На фонарь аристократа!»

Без кровинки в лице, она так и замерла, приложив палец к губам.

— Преследуют какого-нибудь несчастного, — сказал я. — В Париже днем и ночью идут обыски и аресты. Могут пожаловать и сюда. Я должен удалиться, чтобы не компрометировать вас. В этом квартале меня мало знают, а все же в нынешние времена я гость опасный.

— Останьтесь, — сказала она.

Крики вторично ворвались в мирную тишину вечера. Послышался шум шагов, выстрелы. Вот уже они совсем близко; кто-то кричит: «Обложите выходы! Как бы негодяй не ускользнул!»

Госпожа де Люзи, казалось, становилась спокойнее по мере приближения опасности.

— Поднимемся на второй этаж, — сказала она, — нам будет видно сквозь жалюзи, что творится на улице.

Но, открыв дверь, они сразу же наткнулись на лестничной площадке на обессилевшего, мертвенно-бледного человека, у которого колени подгибались и зубы стучали. Этот призрак прошептал задыхающимся голосом:

— Спасите меня! Спрячьте!.. Они уже тут… Они взломали дверь, проникли в мой сад. Они идут…

II

Госпожа де Люзи, узнав Планшоне, старика философа, жившего в соседнем доме, шепотом спросила:

— Моя кухарка видела вас? Она якобинка!

— Меня никто не видел.

— Славу богу, сосед!

Она повела его в спальню, и я последовал за ними. Нужно было что-то придумать, найти какое-нибудь укромное место, куда можно было бы спрятать Планшоне на несколько дней, на несколько часов, хотя бы на столько времени, чтобы преследователи сбились с ног и потеряли след. Условились, что я буду наблюдать за окрестностью и, по моему знаку, наш бедный друг выйдет через садовую калитку.