Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Мое содержание теперь будет характеризоваться такими цифрами: налево полное, в середине – название и направо – что я буду здесь получать.

Таким образом, все мое содержание будет сводиться к 1128 руб. в месяц (13 526 руб. в год), из которых ты будешь получать 503 руб., а я здесь 625. Может быть, позднее мне удастся перевести на Петроград для получения тобой мой новый надбавок столовых, т. е. 25 руб., и тогда ты будешь получать 528 руб., а я здесь – 600 руб.

20 января. Дорогой Женюрочек, никак все с Осипом не решим, как ему отсюда выехать. Сейчас он пошел в город, чтобы ориентироваться. Я все еще должности не принимаю и занимаюсь тем, что прочитываю текущие телеграммы, говорю с офицерами и присматриваюсь. Это и хорошо, если бы я принял, а Щедрин оставался бы еще здесь, мне было бы неудобно при его присутствии приниматься за новшества, а таковые, сколько я вижу, мне придется ввести. Игнат перебирает вещи и ко многому относится критически, а нахождение грязной рубашки среди чистого белья вызывает у него целый ряд очень суровых замечаний. Мне удается кое-как выгородить виновника, отговариваясь спешкой или рассеянностью укладывавших. В день приезда Игната, т. е. 19-го, я в первый раз переменил белье, проносивши таковое благополучно свыше 10 дней… по этому поводу оставалось только посмеяться, так как я, как географ, объяснил Игнату, что много есть людей на белом свете, которые, надев белье, носят его до износу, а Карл Великий этого только потому не делал, что ходил еще без рубахи.

У меня уже перебывали офицеры 2-го Линейного; сейчас только что ушел командующий полком, вчера был Ал[ександр] Сер[геевич] Безродный, позавчера – младший Труфанов… последний пытался ориентироваться через меня относительно жены, но я не мог удовлетворить его любопытство. Ал[ександр] Серг[еевич] заморил меня до одури своими разговорами и сутяжничеством. Моя дурацкая память доставляет мне часто немало огорчений. В феврале месяце прошлого года, когда я прибыл в Раранче к Ханжину, Ал[ександр] Серг[еевич] явился ко мне и много часов томил меня своими жалобами; это же самое он сделал сейчас, как только узнал о моем приезде. К моему ужасу, за 11 месяцев он не пережил почти ничего нового и с первых же слов начал вываливать старые темы: о дерзости в[оенного] начальника к сестрам (с теми же минами, как в феврале), о жалобе одной из них, о Карягинской скупости (приставанье из-за копейки к Алек. Федоровичу) и т. п. и т. п. Конечно, я не мог сидеть на месте и начал ходить взад-вперед, думая свои думы и совсем не слушая нудного жалобщика. По его рассказам судя, сестры прибыли в Петроград еще в декабре, а почему с тобой заговорили поздно, Ал[ександр] Сер[геевич] не догадывается. Думаю, что они к тебе явятся и кроме своих личных сетований, вероятно, подымут вопрос о брате-художнике, которого скоро потянут на войну… как ты выкрутишься из этих тенет – не знаю.

О моем пребывании в Петрограде – наконец-то, после болтовни, перехожу к делу – вспоминаю спокойно и тепло, далеко не так, как вспоминал после выезда в феврале. Вот тебе строки в моем дневнике, когда я стал его заполнять, уже находясь в 12-й дивизии: «Время летит незаметно. Новый год встречаем с женкой на службе в соседнем монастыре; батюшка, к сожалению, произносит очень глупую речь. С женушкой живем не без шероховатостей, возникающих спорадически и почти без повода и своим существом напоминающих сцены из повести Ольги Шапир «На разных языках». Далее следуют мои глубокомысленные замечания по этому поводу, а еще ниже – заметки о детях. Чтобы тебе, женушка, был яснее ход моих переживаний и впечатлений, прочти повесть «На разн[ых] язык[ах]», которая мне в свое время страшно нравилась и в которой выведена очень интересная и симпатичная пара – художник и баронесса (кажется… не то вдова, не то разводка… давно читал); оба любят друг друга, а как только встретятся, начинают спорить, а потом и ругаться друг с другом… прочитай обязательно.

В Каменце мне пришлось вечером играть в карты (были Ал[ексей] Ефим[ович], князь Баратов, Влад[имир] Мелитонович, кр[оме] Моск[овского] университета и кончал вместе с Собиновым и Леонидом Андреевым); мы играли вяло, так как больше говорили, а еще более спорили. Они все какие-то шалые, исключая разве Евстаф[ия] Константиновича, который сохраняет более равновесия и который в их среде слывет за антимиста.[29] По-видимому, нормальным человеком у них теперь считается тот, кто неизменно ноет, критикует и отбывает ежедневную порцию отчаянности. Ты поймешь, в какую позу стал твой муж, когда на него напали четверо (Истом[ин] меньше). Я держался такой линии: когда дело шло о внутренних делах, я говорил, что я военный и в политике дилетант, но у меня, мол, такие-то и такие соображения, слышал я то-то и то-то… всё против их басен, но когда они пытались повести атаку на армию или военных, я переходил в яростную атаку, бил их фактами, доказывал глупость и неестественность их утверждений, а их ругал нытиками и бабами… Это было страшно занимательно. Расставаясь с уходящей троицей, я им сказал в путь-дорогу: «Мы будем воевать и победим, а вы помогите нам тем, что не будете слишком много ныть…» Кажется, я задел немного Ал[ексея] Ефимовича, но они этого и заслужили. Мария Федоровна, кажется, сейчас в Петрограде и, конечно, тебя посетит. Таня мне не особенно нравится; она вышла из гимназии, и как она будет заниматься – одному Богу известно. Она – вялая, рано развившаяся, ложится поздно, встает поздно. Смотря на нее, я почему-то боюсь, что она готовит родителям какую-либо вторую драму… может быть, не такую страшную, как старшая сестра, но все же драму. Евст[афий] Конст[антинович] довольно своеобразно и легко относится к женским слабостям – потому ли, что он либерал, или потому что легкий строй жениных и дочерних натур приучил его к скромным требованиям в этом отношении… Мы не один раз в наших темах возвращались с ним к вопросу о женской нравственности, и Евст[афий] Кон[стантинович] поражал меня своей снисходительностью в этом вопросе, и в такой степени, что привесок ее к его общему миросозерцанию делал таковое в моих глазах каким-то легким, недодуманным.

Сейчас возвратился Осип и ничего не узнал. Я приказываю ему седлать Героя, ехать на вокзал и там все окончательно выяснить. С собой сюда я кроме Передирия взял и старика; он мне не особенно и нужен, но за него взмолились Осип и Передирий, и я им уступил: жалко человека, у которого два сына на войне и который может работать только в знакомом насиженном гнезде… Много в дороге у меня было интересных бесед и разговоров, но пора мне и кончать письмо. Все эти разговоры занесены у меня в дневник, они военно-политического характера, и в свое время ты, если заинтересуешься, можешь прочитать; дневник я стараюсь писать искренно, без лукавства и правдиво, как в свое время я переживал или передумывал то или иное событие. Конечно, только такой дневник и может иметь духовную и жизненную ценность – лукавства и вранья и без того довольно в наших газетах и гостиных. Мой разговор с ген[ерал]-ад[ъютантом] Ивановым в Ставке 10.I занял в моем дневнике более четырех убористых страниц; давно я не переживал так много, как за время этого разговора. Были моменты, когда я жестоко сцепливался с Ивановым, и старику приходилось или поправлять свои слова, или ослаблять высказанную им мысль. Я успел кое-чем поделиться с Серг[еем] Ивановичем, и он тебе, вероятно, успел это все передать. Еще только вчера у меня был ген[ерал] Нечволодов, пишущий историю России и стоящий близко к Государю… он мне много рассказал про Государя, семью его и т. п. Все это меня несказанно интересовало, но писать об этом не решусь даже в этом письме. Тем более что автор рассказов – человек экспансивный и нуждается, я думал, в поправках и сдержанном доверии.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});