Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962 - Лидия Чуковская

183 В своих предвоенных записках об Анне Андреевне я не решилась рассказать об одном происшествии, случившемся, если мне не изменяет память, весною 1941 года. Я знала, что за мной и за моей квартирой следят, ждала обыска – и ареста – со дня на день и старалась навещать Анну Андреевну пореже. (Об этой поре моей жизни см. главу «В промежутке» – «Записки», т. 1.) Но иногда все-таки я навещала ее. Однажды, движением отчаяния, А. А. протянула мне какой-то пакет; затем написала на клочке несколько строк и, когда я прочитала их, сожгла в пепельнице. Точного текста не помню; смысл же такой: если я не возьму пакет – она вынуждена будет бросить бумаги в Фонтанку, деть их ей некуда, а держать дома нельзя. Я кивнула, сунула в портфель завернутую в газету пачку квадратных, тетрадного размера, листков и простилась. Спускаясь по лестнице, подумала: что же это я делаю? У нее нельзя, да ведь и у меня нельзя. Я дошла до ворот и вернулась: рассказать Анне Андреевне все о новых своих злоключениях и отдать пакет ей. Она не упрекнет меня, думала я, убыстряя обратный шаг, но – и тут шаг мой замедлился – мало ли у нее тревог! теперь станет «одной тревогой боле». Уже дойдя почти что до порога лестницы, я снова вернулась к воротам и вышла на Фонтанку. Надо было решать. Домой – ни в коем случае, и, как назло, ни одно надежное имя не приходило на ум. В эту минуту на набережной показалось такси – не очень частое явление в ту пору. Я порылась в сумочке и помахала рукой. Если за мной следят, машина даст мне возможность на некоторое время скрыться из глаз. А в машине обдумаю, как быть дальше. Я велела шоферу ехать на Петроградскую, объехав предварительно Марсово Поле. Пусть перевезет на ту сторону, там, невидимкой, пересяду в трамвай, а по дороге решу. В самом деле, думала я, ведь Ленинград – мой родной город, здесь столько моих сверстников, одноклассников, однокурсников, столько сотрудников редакции, где я работала одиннадцать лет, столько друзей по тюремным очередям – неужели сейчас никого не найдется, кто снимет груз с моих плеч и примет на свои?

В машине меня осенило имя: Мария Яковлевна Варшавская (см. «Записки», т. 1). Имя оказалось угаданным верно. Сквозь террор, войну, блокаду, эвакуацию, сквозь новые и новые спазмы террора – пакет сохранился, был возвращен мне в 1958 году, а мною – Анне Андреевне.

У этой истории забавный конец.

– Представь себе, – сказал мне весною 1958-го мой брат Коля, друживший с Лукницким, – Павел Николаевич счастлив: к нему внезапно вернулся кусок жизнеописания Николая Степановича, который в течение многих лет считался безнадежно утраченным.

– Да что ты! Вот чудеса! – ответила я, и мы вместе от души порадовались находке.

О П. Н. Лукницком и о совместной работе Ахматовой и Лукницкого над изучением жизни и творчества Н. Гумилева (для будущих «Трудов и дней») см. «Встречи».

184 …«зеленый переполох травы»… ведь это и есть поэзия. – Ахматова имеет в виду строки из стихотворения Александра Коренева:

Верят птицы – в синь за деревьямиИ в зеленый переполох…Лес растет, не заботясь о времени,Отмеряемом тенью стволов.

(Сб. «Пречистый бор», М., 1957, с. 32)

Весьма неодобрительно отозвался обо всем сборнике (и, в частности, об этих строках) В. Ардов в статье «Печальная эстафета» (см. «Литература и жизнь», 18 апреля 1958 г.).

Со статьей, опровергающей мнение Ардова, выступил критик Сергей Львов (1922–1981) – см. «В защиту поэтов» (там же, 11 мая 1958 г.)

185 Об Н. К. Треневой, соседке Корнея Ивановича по Переделкину, подробнее см. 107. Ольга Моисеевна Наппельбаум (О. Грудцова, 1904–1982) – критик, автор рецензий, статей, мемуаров; в конце пятидесятых годов часто навещала Корнея Ивановича в Переделкине; К. И. был знаком со всей семьей фотографа М. С. Наппельбаума (1869–1958) еще по Петрограду.

186 Бранил Пастернак или, напротив, хвалил Рабиндраната Тагора – я точно не поняла. Могло быть и то, и другое. Быть может, отношение к нему у Пастернака менялось и в разное время было разное. Переведены Пастернаком восемь стихотворений Тагора. (См. Рабиндранат Тагор. Сочинения. Т. 7. М.: ГИХЛ, 1957.) В письме же к секретарю бенгальского поэта (письме, цитируемом Н. Б. Рашковским в журнале «Вопросы философии», 1990, № 8) Борис Леонидович писал: «Строки Тагора (о жизни и флейте) в Вашей новогодней открытке взволновали меня». (Перевод этого стихотворения см. в 7-м томе «Сочинений» Тагора.)

187 Сборник моих критических статей так никогда и не вышел. Об Н. В. Лесючевском – директоре издательства «Советский писатель», о В. М. Карповой (р. 1915) – главном редакторе и о других деятелях того же издательства подробнее см. 113, мою книгу «Процесс исключения» и «Записки», т. 3.

188 Д. Заславский. «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». – «Правда», 26 октября 58 г.

189 «Щебечет птичка на суку / Легко, маняще» – «За поворотом» – «Пятитомник-П», т. 2, с. 119; «После грозы» – см. там же, с. 125, а также сб.: Борис Пастернак. Стихи. Предисловие Корнея Чуковского. М.: Худож. лит., 1966, с. 324. (Б-ка советской поэзии).

190 К сказанному добавлю, что теперь, когда книга Анны Ахматовой «О Пушкине» лежит у меня на столе, и я, читая и перечитывая, вдумываюсь в ахматовские статьи, я вижу, как с годами личность Ахматовой все откровеннее проглядывала в ее научных изысканиях. Та же безудержная отвага мысли, что и в ее стихах, и тот же юмор, что и в ее беседах. Вот она расправляется с ничтожной Араповой (дочерью Наталии Николаевны и Ланского), трактующей Пушкина весьма неуважительно (со слов мамаши и тетушки). Ахматова пишет: «Дантес, напротив, сервирован роскошно» – и в этом «сервирован» так ясно слышен живой голос Анны Андреевны! На с. 173 в предполагаемом заключении книги, Ахматова говорит о Пушкине – отце великой русской литературы, о Пушкине «моралисте» («пора уже, – заявляет она, – произнести это слово»), о Пушкине, проповедующем добро «средствами искусства». В работах, где разбирается «Каменный Гость» или восьмая глава «Онегина»; в сопоставлении «Онегина» с «Каменным Гостем»; «Онегина» и «Каменного Гостя» – с «Русалкой» она подводит нас к пониманию высокой пушкинской проповеди. И вдруг в одном из самых патетических мест читаем: «Он бросает Онегина к ногам Татьяны, как князя в «Русалке» к ногам, pardon, хвосту, дочери мельника» (с. 193). Это «pardon, хвосту» – опять живая беседа Ахматовой с кем-нибудь из друзей в Фонтанном Доме, на Беговой, на Ордынке или в Комарове. И уж чисто ахматовская свобода и отвага определений: расслышать по-новому меланхолическое пушкинское «Предчувствие» и сказать о нем – «Это настоящее S.O.S.» (с. 232); об отрывке «Мы проводили вечер на даче» – «головокружительный лаконизм» (с. 201) или об отношении

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});