Долгий сон - А-Викинг

Там, на улице, еще трое таких же — нет, не рыжих, но холодноглазых, гибких как змеи и сильных, как смолистое корабельное вервие. Как на одно лицо в своих коротких рубахах и удобных холстинных штанах, с острыми злыми мечами на тугих перевязах и с луками за спиной. Слыхать — слыхивал, кажись, даже когда-то на большом торгу издали видел — а вот так, вблизи — первый раз. Тайные стражицы лесных людей — девицы, которые с самой Костлявой на «ты» и в обнимку…

Что еще такого да всякого разного про них народ говорил, купец решил пока даже в мыслях не перебирать — девка, может, мысли честь и не обучена, но глаза выдадут чего похабное, враз не только без золота, но и еще без чего окажешься…

— На рассвете уходим. — Подвел итог недолгому торгу. — Ваше золото звонке, а мое слово крепкое. Доставлю до земли Большого Снафа. От его торжища — дальше путь найдете.

— Найдем, — эхом откликнулся мужчина. Уже вставая с застольной скамьи, вдруг протянул купцу какой-то невзрачный корешок:

— Вели растолочь, заварить, да выпей. Отпустит тебя нутряная боль…

— Откуда знаешь? — вскинулся не только глазами купец. Эта боль его который год терзала — привык у ж к ней, даже почти и не морщился.

— Тебе достаточно того, что просто ЗНАЮ, — ответил тот. И купец вдруг понял, что спрашивать — лишнее. Надо идти, кликать поварника, толочь да заваривать!

— Дядюшка Епифан, а зачем ты ему одолень-корня дал? — успел услышать вопрос выходящей вслед за русом девицы. Ответа не услыхал. Да мог и сам догадаться — не с руки было странной пятерке, чтобы он слег не вовремя, в море не вышел…

Все нормально. Вышли вовремя. Гребли ухватисто, привычно. Слева под нижней палубой, почти наверх не появляясь, невидно и неслышно сидели те самые стражицы. Лишь одна из них, та рыжая, все чаще выходила к носу тяжелого струга, словно высматривала кого впереди. Смотри-смотри, глазастая, нам еще ой как плыть!

— Дядюшка Епифан, а ты точно знаешь, что мы ее найдем?

— Не сгинула, не боись. Молчит знак Тайа, к новой душе не просится — огладил кожаный мешочек с камнем Рода.

— Да сама знаю, что не сгинула! — гордо задрала нос Огнивица. — Зря чтоль я ее учила? Знаешь, как она в «легкий шаг» уходит?

Епифан коротко отсмеялся, вспоминая Березиху, вдруг превратившуюся из надменной владыки стайки испуганных белиц в наседку-хлопотушку:

— А почто только сейчас за ней послан? Вот, заверни с собой, тут сухарики с чабром, пусть вдохнет родное… Чего ждали-то цельный год? Небось, сгинула уже девочка!

— Не сгинула, Березонька, не сгинула… Сама знаешь, и я знаю, и камень знает…

— Конечно, знаю! Она у меня знаешь, какая умница была? Не то что ты, лоботряс старый со своим ведовством — она у меня такие свитки на лету хватала! Разве такая сгинет? Сама кого хочешь…

Потом отсмеялся еще раз, вспомнив уже самого себя: холодной сырой тревогой обволокло сердце, когда позвал в сторонку старый приятель Брод. Скрестив руки на старом посохе, мрачно проворчал:

— Плохи дела… Олия твоя…

— Что — Олия? Сгинула?!

— Камень не признает новой души.

Уф… значит, не сгинула. Камень Рода для двоих сразу тепла и света не искрит! Вон, прокатился по большой ладони Брода, словно перетек в подставленную ладонь Епифана.

— Да уж! — горделиво усмехнулся. — Такая точно не сгинет! Даже меня не раз в загады вводила! Моя выученица! Сама кого хочешь…

Устыдился похвальбы, посуровел лицом, словно вспомнил:

— А что плохо-то?

— Полдень шевелится. Накатит сюда, не отобьемся, не сбережем.

Что не сбережем, было понятно. Это было их путем из жизнью (или уже десятком прожитых жизней?!). И вот уже третий раз за эти жизни крутым изгибом взбрыкивал Путь, угрожая петлей свернуть шею людскому пути. О первом Епифан даже в первой жизни едва слышал, в тумане-то лет, а вот второй остался в памяти горами до небес, потоками людей, что шли, ползли, умирали и снова шли: потоками, поколениями, племенами. Велик был тот исход, велики были горы, велика раскинулась новая, пусть и холодная земля. Тут повелел Род остановится, тут хранить Знание, тут править Путь…

Очнулся от дум, густо крякнул:

— Полдень… это плохо. Там народов, что песочка у речки.

— Вот и я про то. Стороной обойдут — не обойдут, неведомо. Заслон нужен.

— Это верно… — Покивал. Насторожился:

— А Олия-то причем? Какой из нее заслонщик?

— Ты же сказал — что она сама кого хочешь… — усмешка на усмешку. — Ладом все будет, не мучь душу. Она не заслонщик. Махонький камешек, других с места стронет, вот из которых заслон и сложим.

— Разве то ее Путь?

— Что выбрала, то и будет! — слово в слово повторил Брод слова, которые принесла из Пещер Олия.

Вздохнул Епифан. Ну, дернуло же тебя к тому камушку! Передразнил про себя «Крася-я-явый!..» Эх ты, Олия-девица, недочитанная белица…

Я скоро приду за тобой, девочка. Слышишь? Помогу сделать твой шаг.

x x x 

— Лучше бы мне кто помог… — ворчал сам себе Тейф. Оглянулся, словно стукнул кто: с кем это я говорю?! Кто помочь собрался?

Еще раз оглянулся, сердито пристукнул посохом: совсем из ума выжил, голоса уже в голове бродят. Насупился, на себя посильней рассердился, чтобы тверже ногу поставить — впервой, что ли, по камням ступать? Мы тоже не на мягкой травке стояли тогда, у берега теплого моря!

Старая боль воспоминаний не ожесточила сердце — скорей, укрепила ноги. Смелей зашагал, ухватистее, тверже. Иди, Тифос. Нечего было так далеко забираться в скалы — вишь, время пришло, поспешать надо, а пути еще на день, а то и два! Да и то, если ноги не подведут!

Впереди махал крыльями старый друг, черно-седой от времени ворон. Хрипло каркал что-то, словно подгоняя. Уймись, несносный ворчун! И так тороплюсь, как умею…

А далеко от него, в целых двух днях пути, совсем не торопились ни папаша Грунд, ни сама Ольгерта. Или делали вид, что не торопились — Олия чинно выставила на стол припасенную кадушечку пива, на струганную доску выложила здоровененную, по своим собственным рецептам-задумкам прикопченную белужину. (Да какая там белужина! Так, малек с руку длиной…). За ножом только потянулась, а папаша Грунд словно из воздуха стальным клыком полоснул, аккурат надвое, вдоль, рыбину развалил, шумно втянул ноздрями терпкий аромат корешок к корешочку подобранных трав… Смачно и гукнул что-то, вгрызся, одобрительно покрутил бородой: ишь ты, невидаль эдакую девка сготовила… надо бы и своих научить!

Углядел, что та не ест, еще раз полоснул зарукавным клинком, ровненький ломоть для нее отвалил: давай, опосля старшего и тебе можно. Ишь, чтит обычаи, девица-красавица! И не наша, а чтит… Наслаждались рыбиной, потягивали старое пиво — понятное дело, кто осторожно да понемножку, а кто словно в бочку выливал! Однако ни папаша Грунд, ни Олия к хлебу, чья закраина на столе свежим боком пыхтела, не притронулись. В холодном отблеске клинка, которым рыбу резал, светло взблеснула соль на глиняной плошке — однако и туда ни рыбиной, ни хлебным ломтем Грунд не сунулся. Чин чином, обряд обрядом, однако…