Возвышенное и земное - Дэвид Вейс

– Нет, разумеется. Но ведь так оно и есть. Отныне все будет делаться по указке Леопольда. Он помазанник божий! О, Габсбурги обладатели божественной власти на земле, редкого дара, которым они сами себя наградили.

– Столь крамольные речи могут вам сильно напортить, Вольфганг.

– А как могу я видеть в них святых, когда всю жизнь имел возможность наблюдать их с близкого расстояния?

– Вы когда-нибудь жалели, что расстались с Колоредо и Зальцбургом?

– Никогда, ни разу! – Вольфганг рассмеялся. – В Зальцбурге до сих пор думают, что музыкант – это осел, на котором ездит архиепископ, для иного он не пригоден, а Колоредо, полагающий, что будет жить вечно, создал себе идеальный двор – без театра, без оперы и, по существу, без всякой музыки.

– Я беру с собой ваши квартеты, посвященные мне. Англичанам они понравятся.

– Чего не скажешь про венцев. Прошлым летом я сочинил три симфонии, но исполнить их никого не уговоришь.

– Позор! – Гайдн был потрясен.

– Моя музыка созревает в тишине. Так я ее лучше слышу.

– Если бы можно было надеяться, что мы еще увидимся…

Гайдн, оптимист по натуре, настроен не менее пессимистично, чем он сам, понял Вольфганг.

– Я боюсь за вас, вы ведь никогда в жизни не путешествовали, почти не знаете языков, ни слова по-английски, а путешествие не легкое для человека ваших лет, – сказал Вольфганг.

– Я над этим немало размышлял и решил ехать.

По пути к дому Моцарта, где Гайдна ждала карета, они рассуждали об обыденных вещах, стараясь скрыть свои горькие думы, но подошло время прощаться, и Гайдн сказал:

– Когда в Лондоне наступят холода и сырость и мне станет одиноко, я буду в мыслях слушать «Фигаро» и другие ваши шедевры, это поможет мне согреться.

– Иосиф, неужели мы расстаемся?

– Вас что-то волнует? Что-то такое, о чем мы не говорили?

Не рассказать ли Гайдну о Констанце, о подозрении, нет-нет да и волнующем душу, что ребенок, которого она ждет, – не его? Нет, не стоит, подумал Вольфганг, это неблагородно, лишено оснований. Лучше поговорить о другом.

– Господу, видно, угодно, чтобы мы испытали величайшее счастье и тягчайшее горе и через это познали бы жизнь.

Гайдн с сосредоточенным видом слушал друга.

– За целый год, папа Иосиф, я сочинил всего лишь два струнных квартета и один струнный квинтет. В восемь лет я сочинял куда больше…

– Нежный Вольфганг, вы не знаете пощады, когда дело касается плохой музыки и плохих музыкантов. Тут вы беспощадны даже к себе. Но, боже мой, до чего вы сострадательны к людям! Имейте же хоть каплю сострадания к самому себе. Вы снова начнете писать. Непременно начнете.

– Было бы слишком жестоко поставить сейчас точку.

– Этому не бывать. Я вернусь из Англии через год-два или вы сами туда приедете, и у нас еще найдется, что показать друг другу.

Но предчувствие, что он видит друга в последний раз, снова завладело Вольфгангом.

– До свиданья… – прошептал Гайдн. Они обнялись.

– Неужели мы больше не свидимся, Иосиф?

– Нет, это было бы чересчур несправедливо! Жестоко! Час прощания пробил. Гайдн уехал.

88

1791 год начался для Вольфганга более благоприятно. Иосиф Беер, виртуоз-кларнетист, написал ему, что собирается дать концерт в Вене, и добавил: «Вы окажете мне большую честь, господин капельмейстер, если согласитесь принять участие в концерте, целиком посвященном Вашей музыке».

Письмо кларнетиста и вера Гайдна в его талант заставили Вольфганга опять взяться за сочинение музыки. Мысль снова выступить перед публикой зажгла его, и он с головой ушел в работу над первым за три последние года концертом для фортепьяно. А Констанца, которая и впрямь была беременна, сидела рядом, исполненная желания доказать ему свою преданность: он так любил поболтать с ней, когда отдыхал от работы. От Гайдна пришло письмо, друг сообщал о своем благополучном прибытии и умолял Вольфганга приехать в Лондон как можно скорее. Гайдн выражал надежду, что Вольфганг снова взялся за сочинение музыки – на произведения Моцарта в Англии такой огромный спрос.

«Нежный Вольфганг» – назвал его Гайдн, и он ни на минуту не забывал об этом, работая над новым концертом си-бемоль мажор. Классическая строгость и простота сочетались в нем с певучестью, с удивительной ясностью и красотой. Той ясностью и красотой, размышлял он, которые, казалось, исчезли из мира в этот неспокойный, жестокий век.

По Вене расхаживали солдаты, и император твердил, что надо спасать Европу от революции, которая захлестнула уже почти всю Францию. Вольфганг следил за событиями. Он понимал: если вспыхнет война с Францией, будет трудно добраться до Англии, а он не хотел, чтобы этот страшный мир одолел его.

Концерт си-бемоль мажор не оплакивал человеческую судьбу и не сокрушался над ней. Мощные аккорды устремлялись ввысь не за тем, чтобы призвать на помощь Провидение. Слушая его музыку, никто не поверит, что, сочиняя ее, он чувствовал себя совсем больным и несчастным. Бывали моменты, когда ему не верилось, хватит ли сил еще хоть на один концерт. Но считать эту работу последней не хотелось.

Он так любил фортепьяно. Игра на этом инструменте доставляла ему высшее наслаждение. Мысль, что придется расстаться с ним, казалась невыносимой. И все-таки концерт надо слушать в настоящем исполнении.

Концерт состоялся в большом зале ресторана; игра Вольфганга, как всегда, отличалась удивительной звучностью, благородством и чистотой. Казалось, будто оркестр, фортепьяно и человек слились в единое целое.

Зал, однако, наполовину пустовал, хотя Иосиф Беер пользовался известностью и играл превосходно. За концерт Вольфганг получил всего двадцать пять гульденов.

Думать о концертах на ближайшее время не приходилось, но Вольфганг изо всех сил старался скрыть овладевшую им тоску и, желая доказать императору, что еще может быть ему полезен, сочинил десятка два немецких танцев, менуэтов и контрдансов для исполнения при дворе, но не получил даже благодарности.

Твердо решив не опускать руки и никому не показывать переполнявшее его отчаяние, он сочинил три детские песенки, фантазию для заводного органа, два искусно построенных струнных квартета; произведения эти, совершенно разные, принесли ему удовлетворение, потому что за них заплатили.

Он мог бросить писать музыку; даже когда не получал заказов, в голове теснилось столько замыслов! Нельзя терять драгоценное время, нужно успеть выразить в музыке все накопившееся в душе. И эта потребность была столь властной, что в голове уже рождались мелодии новой оперы, хотя либретто он еще не имел.

Да Понте выслали из Вены за оскорбление особы императора. Сальери ушел со службы при дворе. Орсини-Розенберг был уволен. Новым капельмейстером стал Иосиф Вейгль – весьма посредственный музыкант.

Это назначение положило конец еще теплившейся у Вольфганга надежде стать императорским капельмейстером при дворе Леопольда II. Узнав о том, что Леопольд Гофманн, капельмейстер при соборе св. Стефана, заболел и вряд ли долго протянет, Моцарт подал прошение с просьбой назначить его помощником Гофманна без денежного вознаграждения.

После длительного ожидания – сначала прошение было отклонено – он наконец получил это место указом магистрата города Вены. Вольфганг обрадовался, но Констанца не преминула напомнить, что ему снова придется бросать свой труд на ветер; она прочла вслух ту часть указа, где говорилось:

«Помогать вышеуказанному капельмейстеру, господину Гофманну, безвозмездно, заменять его, когда он не сможет явиться…»

– И если место освободится, – перебил ее Вольфганг, – оно перейдет ко мне вместе с жалованьем в две тысячи гульденов. Этого более чем достаточно на жизнь.

У Вольфганга появился новый ученик, которого он обучал теории композиции, Франц Ксавер Зюсмайер. Этот коренастый двадцатипятилетний музыкант сделался его посыльным, камердинером, управляющим делами и даже мишенью благодушных насмешек своего учителя.

Констанца уже сильно пополнела, ей предстояло рожать в августе-сентябре, и Вольфганг окружил ее лаской и вниманием.

Когда в начале июня, в самом благодушном настроении, готовая, казалось, обнять весь мир, она отправилась в Баден, Вольфганг искренне радовался за жену. Ему пришлось написать Пухбергу четыре умоляющих письма, прежде чем он получил от купца половину той суммы, которую просил. Вольфганг старался успокоить себя, как-нибудь обойдется и этим. Он писал Констанце почти каждый день нежные письма и очень по ней скучал.

Чтобы рассеяться, Вольфганг часто ходил в театр. Как-то раз он смотрел во Фрейхауз-театре на Видене пользующийся успехом спектакль «Антон при дворе, или День ангела». Пьеса показалась ему скучной, хотя писал ее, режиссировал и поставил его старый знакомый Эммануэль Шиканедер.

После спектакля Шиканедер пригласил Вольфганга поужинать с ним.