Законы отцов наших - Скотт Туроу

Только подумать, этот педрила заявился сюда, в его дом, и осмелился угрожать ему. Он ответит за базар. Лучше бы ему сразу заказать себе гроб. Гребаный хозяин гребаного мира!

Хардкор приказал Баг связаться с Нилом, который в это время должен был находиться у себя на службе. Пришлось ждать целых три дня, но все же он приехал. Хардкор знал, что он приедет. Не успел Нил выйти из машины, как Хардкор набросился на него с руганью. Он устроил разборку прямо там, на улице.

— Ты что натворил, мать твою? — заорал он.

И Нил, этот тупой ублюдок с немытыми и нечесаными волосами вроде гребаного хиппи, начал мяться и лепетать что-то невнятное.

— Хардкор, — сказал он, — я рассказал ему. Мне пришлось.

— Что пришлось? Он что, до сих пор наказывает тебя ремешком по попке? Знаешь что? Хватит вешать мне лапшу на уши. Я в толк не могу взять. Твой папаша, мать его, он просто дурак, который околачивается на углу, и если я вижу его, то отворачиваюсь и прохожу мимо. Что ты тут мне гонишь, а?

Хардкор сложил губы трубочкой и смачно сплюнул на грязный, потрескавшийся тротуар. Да, Нил и его папаша стоят друг друга. Такие идиоты, что у него зачесались руки разделаться с обоими.

— Твой папаша способен вывести из себя любого. Ты слышишь меня? Он один из тех наглых ублюдков, которые думают, что могут безнаказанно кинуть кого угодно. Тоже мне, кидала нашелся. Тупой мудак. Стоит передо мной и угрожает закрыть меня. Ни один ублюдок на улице не осмелится сказать мне такое. Я на месте замочу любого. — Сделав несколько шагов в сильном возбуждении, Хардкор повернулся к Нилу: — Значит, ты заложил меня, козел?

— Конечно, нет.

— Так какого дьявола сюда приперся твой папаша? Ты ненавидишь этого ублюдка или как?

— Эдгара?

— Вот, мать твою, недоумок! А кого же еще? Чарли Шина? Ты ненавидишь его? Ты позволишь ему и дальше так обращаться с собой?

— Нет, — тихо ответил Нил. — Однако я хочу сказать… — Его голос пресекся. На Нила навалилось какое-то оцепенение. Он не мог ни думать, ни говорить, ни двигаться. — Я хочу сказать, какой у меня выбор?

На улице каждый, кому не лень, заявляет, что он настоящий мужчина. На словах они готовы пойти на все ради своих братанов. Однако на деле половина из них — трусливые твари. И в тюрьме видишь то же самое. Все эти гордые, крутые ублюдки называют себя «Губерами». Все они трусы гребаные. Стоит только вздуть их слегка, и они уже умоляют: «Не надо, не бейте меня, я никого не представляю, я сам по себе». А Нил, ну и гаденыш, слабак долбаный. Можно подумать, что он гомик, однако этот сексуально озабоченный ублюдок сейчас трахается с крошкой Баг, у которой только кожа да кости и тех немного. Она сосет ему член. В этом деле она не супер. Она делает это так, будто чистит туфли, но Нилу и такое сойдет.

— Так вот, парень. Передай своему папаше, чтобы был здесь завтра в шесть пятнадцать утра. Скажи, что Хардкор предлагает забить стрелку. Мы встретимся на улице.

— Но зачем? Что ты собираешься делать?

— Хочу сказать ему кое-что, парень. Я не дурак. Он думает, что он хозяин этого гребаного мира, и даже не знает, что у меня свои собственные планы. Он меня держит за тупого придурка. Парень, ты теперь моя страховка. На всех тех деньгах, что ты переправил из тюрьмы, твои отпечатки пальцев. Я храню их как в банке. И мне ничего не стоит сдать тебя. Окружной прокурор будет называть меня сэром. Поэтому лучше делай, как я скажу. А твой папаша, ублюдок старый, говорит, что ты можешь заложить меня с потрохами. Чушь собачья! Какие у него есть доказательства?

Нил скорчил гримасу и произнес:

— Не будь идиотом, приятель. Я же помог тебе. Ты не должен так поступать со мной.

— Я не шучу. Я никого не кидаю. Я не трахаю твою мамочку. Все будет так, как должно быть. Без базара. Это все, что я хочу сказать твоему папаше. Скажи ему: «Отец, слишком поздно. Слишком поздно». Либо доверься мне, либо заложи меня. Но ведь ты не собираешься закладывать меня, приятель? Слышишь?

Нил посмотрел на него страдальческими глазами, похожими на ползающих жуков. Хардкору стало противно.

— Послушай, парень. Ты ненавидишь этого ублюдка гораздо больше, чем я. И нечего тут вилять. Настала пора говорить прямо. Все, что ты делал до сих пор, ты делал по своей воле. Никто тебя не заставлял. А сейчас ты будешь делать так, как говорю я. Теперь ничего другого тебе не остается. Понял?

Хардкор взял Нила за подбородок и заставил посмотреть себе в глаза.

— Слушай сюда, — сказал он. — Теперь я буду твоим папашей.

Джун

Безотчетный страх овладевал Джун, когда она на огромной скорости неслась по автостраде. Ну что же, это для нее не в новинку. Сидя в машине, Джун ощущала свой пульс в самых необычных местах: выше локтей и на шее, под подбородком. Он бился слишком часто и неровно. Тревога и опасность, эти постоянные спутники ее жизни, всегда вызывали в ней противоречивые чувства. Растолстевшая пожилая женщина, бодрая и собранная, крепко держала в руках руль «новы» Эдгара, тщательно следя за тем, чтобы стрелка спидометра не превышала установленный лимит скорости.

Где-то очень глубоко внутри у нее спрятался, сжавшись в комочек, страх. Да, все это ей хорошо знакомо. Адреналином пропитались корни ее волос, соски грудей и кончики пальцев. Джун включила приемник, надеясь услышать какой-нибудь прекрасный хит начала семидесятых, а затем подумала: нет, необходимо самой справиться с растущей в душе тревогой. Призвав все свое мужество и успокаивая себя, она продолжала ехать дальше в тишине. Вскоре она была уже в Дюсейбле, где на перекрестке свернула в сторону Грей-стрит. Громады городских кварталов после ровных, плоских пространств прерий. Как могут люди жить в таких условиях, существовать подобно муравьям, налезая друг на друга, топча ногами закованную в асфальт священную землю, которая является началом всех начал? Оглушительно ревя мотором, ее обогнал старый, изъеденный коррозией «форд», в котором за рулем сидел юноша, судя по виду, проведший бессонную ночь. Он выкрикивал какие-то ругательства по-испански. На спинке заднего сиденья через стекло виднелась бахрома старого покрывала.

Неужели это были лучшие годы, спросила она вдруг себя, годы, проведенные под знаком опасности? Не может быть. И все-таки это были самые лучшие годы. Ведь в конце концов она оказалась у разбитого корыта, страшась всего — Эдгара и себя, и того, что она натворила. Именно Джун в свое время потребовала позаботиться о Майкле, не бросать его одного на произвол судьбы. По этой причине она ушла от Эдгара, сказав в качестве оправдания, что нельзя оставлять следов. Неужели теперь, спустя долгие годы, прошлое, наполненное вечными тревогами, борьбой, страхом, может казаться таким чудесным? Несколько лет назад, когда Джун приезжала в город — кстати, тогда у нее не было абсолютно никакого повода для визита, — она спросила Эдгара:

— Ты когда-нибудь думаешь о том времени?

Он ответил:

— Нет. — Сразу же, без запинки, ни секунды не колеблясь.

Нет. Все ушло. И назад ничего не вернуть. Все растаяло вдали, в дымке тех лет, так же как его детство, как их брак, как многие события прошлого, которые имеют значение только тогда, когда они происходят.

Когда Джун оглядывалась назад, на годы, проведенные с Эдгаром, она обнаруживала в себе целый мир сублимированных чувств, целую вселенную. Здесь в городе есть планетарий, где можно сидеть и видеть, как звезды вращаются вокруг тебя, когда Земля проходит сквозь череду сезонов в течение года. Вот так и жизнь с Эдгаром. Он всегда казался ей единственной точкой, вокруг которой совершали обращение все небесные тела. Джун никогда и ни с кем не говорила об Эдгаре. Все равно никто не понял бы ее. Ни сейчас. Ни тогда. Возможно, она сама не понимала себя. В постели с разными мужчинами она иногда упоминала о его проблемах, как бы стараясь запастись чьим-либо мнением. Всегда повторялось одно и то же. Джун лежала, курила сигареты и смотрела в потолок, потому что ей не хотелось думать о том, кто именно лежал рядом с ней. И в этом настроении небесной отрешенности она иногда роняла замечание о половом бессилии Эдгара, которое наступило почти сразу после рождения Нила. Может быть, она хотела, чтобы ее партнеры поняли, что она испытывает меньшую нужду в сексе, чем это могло им показаться. Конечно, в те дни Джун просто расхохоталась бы, если бы ей предъявили обвинение в супружеской неверности. Революционная доктрина запрещала приватизацию личных отношений. Она не была вещью Эдгара, его имуществом. Лишь отъявленный, махровый реакционер мог сказать, что она не имеет права удовлетворять сексуальные потребности своего женского организма по собственному усмотрению. Джун вспоминала все это, когда спала с коллегами Эдгара, с которыми была знакома лишь поверхностно. Теперь ей было стыдно, потому что Эдгар знал и молчал. И она это прекрасно понимала.