Край, где кончается радуга - Николай Полунин

И это ты называешь скучным? - А что, очень весело? Что это у тебя? - Я автомат подобрал того, рыжего. Прыща, кажется. Неспокойно я себя чувствую без оружия. - Ну-ну. Вот оружие, - Пэл продемонстрировал мощный кулак. - Вот!.. Слышишь? Базука? - Базука, базука. - Детки. Между прочим, не двинь ты рыжего, может, все бы и обошлось. - Не сегодня, так завтра. Я вообще поражаюсь, откуда у нас прирост населения берется. Только что эти сучки плодят без счета... И почему это я? Мы. Нас потому и пустили, что вдвоем, а тебя еще и не знает никто. - Да? Странная какая-то логика... Ну, все равно, Пэл, бери меня в свою команду. Тебе Крейн про меня проболтался? - Не греши на старика. А в команду... Тебе же подавай, небось, подвиги, перевороты, с ног на голову поставь. А мы тут живем в общем-то тихо. - Тихо. - Ну, это редкость, чтоб как сегодня. От Города бы давно ничего не осталось. Что же касаемо команды... Нет у меня никакой своей команды, я, знаешь ли, волк-одиночка. Привык. Да и надежнее. О многом Весту надо было бы подумать сейчас, но вертелись в голове совсем никчемушные мысли о сущности и природе Усвоения. Да, разновидность гипнопедии, но настолько глубокая, что подсознание выдает уже аналогии и тождества. Вот - "волк-одиночка". Ведь Пэл сказал совсем не то и совсем не так. а ближайшая аналогия - вот она, пожалуйста... Неисправимый материалист, усмехнулся он. Дремучий и пещерный. Он подкинул и поймал тяжело лязгнувший автомат. Ну материалист, так материалист... Город. Перекресток Пятой и Шестнадцатой. Утро. (Окончание) И слишком много другого, подумал Вест. Слишком. Он переменил позу: затекла нога. Цветные зайчики на полу переползали от полосы, выложенной шашечкой, на полосу, выложенную елочкой, и подбирались к опорной блямбе правой станины. Вот что солнце на дворе, это нехорошо, подумал Вест. Две ракеты зеленые и две ракеты красные. Красные еще можно будет различить, а зеленые вряд ли, говорил я ему... Хотя, с другой стороны, кому еще палить из ракетницы... Самое страшное, что все течет сквозь пальцы, как пыль, как песок. Сначала ты ничего не знаешь и просто-напросто нет смысла лезть. Потом ты еще ничего не умеешь, и надо учиться. Потом, узнав и научившись, ты лезешь и лезешь и после многих-многих обманов выясняется, что знание твое всем известно, а умение никому не нужно, а нужно то, чего ты не можешь... Информационное бесправие - вот вам эффективнейший рычаг власти, что там танки. Чтобы что-то знать, я сперва должен сделаться своим. Но если я не хочу быть своим, если все мое существо против ежечасной самолжи, если не противно? Смешно, подумал он, я воюю против объективных законов. Но эраре гуманум эст, а объективные законы, оказывается, справедливы для всех миров во Вселенной, вот что действительно забавно. Впрочем, на то они и объективные. Как сила тяжести. Батюшки! - спохватился он. Прозеваю же! Он задвигал ногами по полу, поднимаясь из ниши, где присел, когда утомился маячить у окна. Но на улице было по-прежнему пустынно, и тени крыш едва отошли от обочины к середине. Еще только утро, подумал он, возвращаясь. Ребята, не прерывая игры, перекусывали. Вест принял от Алены кусок сыра с куском хлеба, оглядел да, снабжение Наум наладил по первому классу,- от фляжки отказался. Во фляжке был спирт, чуть подразведенный водой, а Вест его не любил, потому что он отдавал синтетикой. Конечно, ничем другим он и не мог отдавать. Вина бы глоток, подумал Вест, черт с ним, хоть какого-нибудь синтетического, а то что же они пьют-то всегда одну эту гадость. Итак, о смешном,- он откусил сразу половину,- об объективных законах. В сущности, мы похожи на детей, мы до сих пор не научились набираться терпения. Мы вышли на порог космоса, проползли над атмосферой и закричали, что сейчас же найдем разумных братьев. Мы прошли чуть дальше, всего на шажок, прослушали окружающую нас пустоту, всего пятачок, и не найдя их, закричали о своем одиночестве и уникальности. И так во всем. А в чьих-то головах в это время зреют замыслы, и в каких-то лабораториях варятся зелья, и кто-то дает этим замыслам "добро", и вот вам, пожалуйста, братья... Может, и так. Может, тут было так. Или по-другому как-то, не теперь же выяснять. Страшная наука история. Самая беспощадная. Он резко встал, передернул затвор. Затвор-то кто такой выдумал уроде кий: снизу справа - под какую руку, спрашивается. - Что? - вскинулся Ален.- Уже? Как обычно, он отреагировал первым. Очень он Весту напоминал Пэла. Эх, Пэл, Пэл, где ты, что ты? - Нет,- сказал он.- Сидите, рано еще. - А,- только и сказал Дьюги. - Поня-атно,- проворчал Ларик. Он не одобрял чужой паники, ему собственной хватало. Угрюмый Литейщик промолчал. Спустившись на пролет, Вест прижался лбом к стеклу, закрыл глаза и некоторое время побыл так, спрашивая себя, что ему мешает бросить всю эту затею. Прямо сейчас. Уйти прямо отсюда и не оглянуться, и пусть потом ищут, пусть находят далее, плевать... Надежда, подумал он. Наверное, все-таки надежда. С улицы донеслись выстрелы. Две длинные очереди и несколько одиночных. Начинается, подумал Вест, и вытер ладони о комбинезон. Ладони у него вспотели, и он усмехнулся тому, что все-таки боится. Остальные надеются на него, конечно, потому и спокойны. А он? Как же все-таки ему быть, он же до сих пор ничего не решил. Одно несомненно: их надежды сегодня будут обмануты. И похоже, Наум что-то еще затевает, что-то совсем свое, но с ним, Вестом, не прочь поделиться, он намекал ...Выстрелы повторились ближе, ахнул небольшой разрыв. Вест вбежал обратно в зал. Ребята уже были на местах. Он осторожно выглянул, стоя чуть сбоку. Ну вот и все, подумал он. Уже танки. Уже. Не один - три. Со всех сторон. Невиданные какие-то, серые, ползут, еле помещаясь между домами, задевая выступами, траками, ломая и кроша. Идущий в лоб приподнял орудие, и страшный гром потряс стены. Управление Стражи. (Месторасположение неизвестно) У выхода из кабинета маялся все тот же придурковатый Страж. Ткачу он чем-то напоминал Дживви-уборщика. Молодой, решил Ткач, спит и видит внеочередное присвоение, пятиканальный сонник и офицерский плащ. И "плюс" в индексе. - Велено тебя препроводить,- ухмыляясь, сказал сиреневый. Он был явно настроен дружелюбно, и тычков, пинков и прочих радостей ожидать больше не приходилось. Еще бы, от самого Крота клиент выходит, на молокососа должно действовать. От одного имени, небось, все нутро зудеть начинает, и его, бедного, аж пополам рвет - то ли во фрунт и глаза навыкате, то ли утечь от греха. Ткач нервничал. Прежде всего он нервничал от того, каким оказался Крот вежливым, интеллигентным, обходительным. Сидя в кресле перед фальшивыми книжными полками, в которых был сейф (сразу вспомнился Папашка), Крот вежливо, интеллигентно и обходительно расточал Ткачу похвалы, извинившись мимоходом за бесцеремонный вызов и хамство сиреневых, явившихся за Ткачом в Квартал. Крот помянул все удачные дела Ткача - каждое в отдельности - и чем дальше, тем больше Ткач нервничал, незаметно разглядывая нового хозяина кабинета, где последний раз был пять лет назад. Изложив, наконец, суть задания, Крот опять прошелся о заслугах, пообещал в самом скором времени "решить вопрос" и отпустил, пожелав удачи. Последнее Ткачу особенно не понравилось. Молодой провел его и усадил на узенькую длинную скамью вдоль стены в караулке, битком набитой сиреневыми. Доска оказалась выпакощена липким, расшатана, Ткач поминутно соскальзывал и вытирал ладони друг о друга и о штаны. Сиреневых все это страшно веселило. От занятой разговором группки часто отходил кто-нибудь, чтобы врезать по тому концу скамьи. Тогда все оборачивались на падающего Ткача и гоготали, Ткача, впрочем, положение пока устраивало. В рот вам лысого, думал он, но я потерплю. Уж немножечко, уж самый чуток мне осталось. Эх! - подумал он, сейчас бы поразмыслить как следует, мозгами подраскинуть, как и что, да разве дадут, гады, посмеяться им приспичило. Ну, смейтесь, смейтесь, не трогали бы лишь... Туда дальше, если не забыл, у них малая казарма, а с другой стороны, значит, всякие мелкие помещения. Да, здесь безопасно, здесь не станут они машинки свои рассовывать, у них все больше и больше прижимают с матчастью, оно и понятно, не вечное ж все, а новых поступлений - жди. И ведь казалось бы, сам Бог велел, где-где, а Управление должно вдоль и поперек, ни одного чтоб укромного уголка... куда там. Дуболомы эти сами такое плетут, что ежели их начать жестко к ногтю брать, то через месяц либо весь личный состав под корень извести, либо внутренние Уложения в сортир спустить. Вот так и живем, Стражи, ревнители... Ткача опять спихнули. Громыхнув всеми костями на потребу публике, он отер ладони и примостился обратно. Точно, подумал он со всею мрачностью, убирать он меня собрался. Вот тебе и юбилей, вот и... Мог бы, кстати, и сам допереть, на кой ему старые-то кадры? Много помним, много знаем. Я издаля, из болота своего, и то слыхивал, как он по черепушкам наверх карабкался. И по чьим. Вест, Вест, ты уж не подведи, брат, ты моя ниточка последняя... Вновь неудачно пошевелившись, так что дернулась доска, он сполз вниз. Все, плюнул он, буду сидеть на полу. - Эй-эй, - позвал один из сиреневых,- ты, синее чувыр-ло, ну-ка на место! Кому говорят? До чего ж погано смотреть-то на него, когда он гавкает. Будто кто-то ему по темечку кулаком ударяет, забалдевает сиреневый на минутку, зенки стекленеют, подбородок выезжает до невозможности, а этот кто-то дергает ниточки, пальцами у него внутри шевелит, и выплевывается очередная дрянь, либо кулаками, гад, махать начинает. А ведь так-то они вполне даже ничего, Клешня вот, например, отличный мужик был, кабы не дурак, анекдоты все про баб травил, анекдоты у них!.. Ткач еще раз съехал, еще раз шлепнулся, еще раз сел обратно, решив больше ни о чем не думать, а слушать разговор Стражей - может, и выслушает себе чего полезное. Почти все они были ветераны, у некоторых по две лычки и, в соответствии с рангом, плащи изнутри белые. Они предавались воспоминаниям. - ...на позиции тихо-тихо. И только он, милый, высунется - раз на педаль! два! - серия, и - воронка на воронке, дымком ушел... - ...а нас в самое это самое кинули. Левый фланг, прорыв "лемюэль" за плечи - и айда, я да Седой, боле и не осталось никого... - ...после маневра им надо было разворачиваться сразу, не плюхаться, как беременным тараканам, а броском! Я еще тогда говорил... - Кому ты говорил? - Старшине. Оба парня с ним сгинули, молодые ребятишки... - ...так и не вышел приказ. Я сам видел, как Зон под гусеницу лег. Что? Да были у них танки, все у них было! Я за мостиком сижу, все выстрелил, до упора, и ни шашки, ни хрена. А у Зона в окопчике упаковка едва початая... И так и не вышел приказ. Посчитали - на старое гнездо нарвался, им начхать было, остановили - и ладно. - И не ушел он? - Как уйдешь? Это вам сейчас - дунул, плюнул, готово дело, а мы тогда у стационара как привязанные. Десять шагов в сторону, ящичек цук-чук, а толку чуть... - ...в Уложение о званиях поправка вводится. - Еще Дополнение! Давно не было! Опять что ли сроки представлений будут дробить? Полнашивки есть, третьнашивки есть, теперича осьмушки пойдут. Ну сморчки сидят в канцелярии! - Дашь сказать? - Действительно, дайте послушать. И что, прибавка в довольствии будет, льготы или как? - Повторяю: вводится Поправка. Какая - дело десятое, но Поправка, понятно? - А и верно, кто ж Уложения-то правит. - Вот и думайте. - Нет, что ни говори, времена пошли тяжкие. - Н-ну, сморкачи! Мы в ваши годы дрались, себя, понимаешь, не щадя, а вы бумажки-промокашки сортируете, ловите, куда ветер подует! - Ты, господин, бога-душу-мать, ныне старшина, скажи лучше, и за что это тебе обе лычки сорвали? - За полковничиху его! - А-ха-ха!.. - Дубье, так вашу и разэтак... Ткач поехал-поехал вниз, липко отдираясь штанами. На него уже никто не глядел - надоело. Поднявшись, он примостился так, чтобы больше не падать. Собственно, он и с самого начала мог так сесть. Все это была скука. Рутина. Немножко опасная, а больше привычная, и он уже привык, и привык давно. Обманутым себя чувствуешь лишь первое время, а потом находится дело, находятся заботы и оправдания. И некогда вспоминать и сопоставлять, и мир приходит как данность, а что там плелось в учебниках и читалось спецкурсами - это все отпадает сразу, махом. И уже не думаешь, чем оказалась "процветающая промышленная зона", и чем оказался в ней ты, "приглашаемый специалист". Уже забываешь седенькие бородки любимых профессоров и оголтело-веселое братство сокурсников, их зависть: ого, поедешь, увидишь, узнаешь, привезешь... Уже отбрасываешь бессмысленные попытки разобраться: как же так, ведь никто не возвращается, а едут не единицы, но шума никакого, нет, наоборот, слышишь постоянно про "поддерживаемые контакты" и "крепнущие связи", и про неведомые встречи неведомых групп деловых представителей неведомо чего; и в отеле выясняется, что буквально за неделю до вас выехал господин из Края, весьма, весьма солидный такой инженер,- и портье протянет грушу с ключом, кинув невзначай для чаевых "за престиж": да, да, тот самый номер... И перестанешь горько усмехаться, поминая обязательную помпу, с которой собирается и отправляется сюда, в Край, очередная Посылка, этот "наш вклад", эта "квинтэссенция трудового года лучших умов", эта "законная гордость". И даже жалеть перестаешь миллионы, ежегодно собирающиеся в исполинской воронке Аэропорта, которые задирают головы, провожая вертикальный взлет одиннадцати легендарных "Коршунов-стратосфера", несущих Посылку, и верят, что это праздник, и размахивают розданными вымпелами, и встречают криками выпускаемых через строго рассчитанные неравные промежутки размалеванных змеев, а потом полмесяца ждут, ждут известий о приеме Посылки, о немедленно последовавших новых внедрениях и достижениях, и расхватывают утренние газеты, и обсуждают в гостиных, на собраниях, на террасах за ужином, на уроках и семинарах. И ни ненависти нет, ни ярости, ни страха, а одна невероятная готовность вытерпеть и приспособиться ко всему, только бы забраться на богом забытую ферму, ранчо, домишко в горах, в лесу (в Крае-то и ферм ведь нет, и леса после Инцидента повывели); только бы не объяснять никому, зачем тебе нужно знать - не мочь даже, а просто знать, что можешь! - можешь собраться, сняться с места в один день и поехать, пойти, побежать, куда глаза глядят, и не искать лазеек, чтобы выбраться из собственного Города, да чтобы проверили номер по картотеке, да чтобы разрешили... не подлизывать задницы, не закладывать за себя Людей, просто жить, жить, жить, вылезти, в конце концов, хоть из этой синей шкуры, забыть все, пятнадцать лет тоски муки, пятнадцать лет вранья, я же тоже Человек, я же был Человеком, я ведь так все, все позабуду... Из оцепенелого состояния его вывела затрещина, от которой он мигом слетел со скамьи и вытянулся перед дюжинным. - Пошли,- коротко проскрипел тот и повернулся к выходу. Сразу за дверью их ожидали еще две тройки, экипированные по-походному, и все они гуськом - Ткач вторым - запетляли по длинным голым коридорам. Сперва Ткач думал, что они идут к Западным воротам, но тогда обязательно надо было миновать коридор, куда выходят двери отделов, всегда снует множество народу, попадается случайный номер, и вообще не протолкнуться, а они шли совсем одни, и под зарешеченными лампами четко отдается эхо, будто никого нет и в помине. Когда коридор уперся в литую дверцу, перед которой неподвижно стояли двое старшин, держа руки на оттягивающих шеи боевых разрядниках, Ткач окончательно струхнул. Дюжинный предъявил жетон и что-то буркнул своим скрипучим голосом, старшина кивнул, сунул большой палец к светящемуся глазку, и дверца откатилась. Так и есть, подумал Ткач, оружейная. Его внутрь не пустили, четверо сиреневых нырнули в проем и, так же сгибаясь, вынесли семь автоматов. Тот факт, что именно автоматы, Ткача несколько успокоил: на серьезное дело взяли бы такие вот чудовища, как у караульных. Несколько лет назад Ткач видел, что остается от минутной работы трех разрядников на непрерывном огне,- ничего не остается. Уж кого-кого, а Хромача Ткач отдал легко и с удовольствием, потому как Хромач совершенным образом обнахалел и зарвался. Ползая ночью по лощинке, где прижали Хромача, Ткач то и дело проваливался в холмики, которые остаются после ухода Стражей, задыхался от пепла, а потом, так ничего и не насобирав, чумазый, сидя на местечке чуть повыше, кляня тупость сиреневых, вечно наваливающихся оравой, хотя для работы троих - за глаза. Ткач в последний раз покосился на караульных, торчащих в слепой кишке коридора. Коридор был узким. Как, интересно, они собираются здесь выполнять свой пункт второй-первый: "При неостановлении неизвестного лица окриком и с достижением означенным расстояния не более десяти шагов до охраняемого поста - открыть огонь"? - А ну-кась, хорош любиться-то, - скрипнул рядом дюжинный. - Задавил бы я тебя, синий, - добавил он тихим голосом, - как тлю. Ох, задавил бы... Вперед. Ткач хмыкнул, зашагал резвее, но на душе стало легче. На, подумал он про дюжинного, понюхай. Пятьдесят четвертого голыми лапами не хватай обожжешься-почешешься. Ткач даже не очень огорчился, когда они вышли сквозь калитку, ему не известную. Подумаешь, входом больше, входом меньше, мало ли чего они понастроили за это время. Сам дюжинный, похоже, впервые шел этим путем, потому что один раз свернул не туда, и ругаясь сквозь зубы, велел возвращаться. Кто вообще сказал, что я должен их считать? Зачем (о, вот этого уже хватит, уже не те места, уже нельзя, надо хоть чуть-чуть из-за "барьера" выйти, зона у них такая буферная, на подходах-то секут почем зря) надо мне их считать, я и говорю, нечего их считать, и вообще ничего ни от кого мне не надо, и отстаньте от меня все, оставьте (блокировка-то детская, а, Наум?), отстаньте, отстаньте...

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});