Дом на горе - Константин Сергиенко

— И очень способная, — добавил Александр Николаевич. — А вам, молодой человек, большое спасибо. С вашего позволения, я Машеньке передам. Это ведь для меня книга. Что сказать на словах?

Голос у меня внезапно сорвался, и я прохрипел с натугой:

— Ничего.

— Спасибо, спасибо, — еще раз повторил Александр Николаевич.

Я разглядывал себя в зеркале. Огромном зеркале дубового зала, утопленном в резную дубовую нишу. Зеркало старое, мутное, по краям его разъедает желтая сыпь… Ну и что? Моцарт тоже был невысокого роста, а Пушкин еще меньше. Какой-то я жалкий, придавленный. Руки висят. Лицо бледное. Под глазами тени. Волосы жидкие, невнятного цвета. На губах кривая ухмылка. Здравствуй, Митя Суханов. Как дела? Значит, вот для кого она искала книгу. Дела как всегда. Никак. Значит, и она влюблена. Какой красивый взрослый человек. Наверное, талантливый. Я никогда не стану взрослым. Просто не хватит сил вырасти. И не надо. Пусть похоронят так. Моцарта хоронили по третьему разряду, в некрашеном сосновом гробу. Когда гроб вынесли из дверей дома, за ним шли всего семь человек, в том числе и Сальери. После отпевания гроб поставили на дроги и повезли на кладбище. Было холодно, начиналась метель. Когда повозка приближалась к кладбищу, за ней уж никто не шел. Встретил ее только один могильщик. У длинной узкой ямы стояло еще несколько гробов. Моцарта свалили рядом. Яма уже была заполнена двумя ярусами. Моцарту достался третий. Потом общую могилу засыпали, и Моцарт упокоился там рядом с десятками безвестных бедняков… В мутном неверном зеркале я увидел, как за моими плечами образовалась темная пелерина, на голове появился парик, на ногах белые чулки с башмаками, а в руках обозначился свиток с нотами…

Лупатов получил письмо от бабушки. Бабушка у него верующая. Она писала, что приближается троица, праздник, когда особенно почитают родителей. В троицкую субботу она наказывала «молиться» за упокой и благополучие родителей.

— Вот мы и помолимся, — сказал Лупатов. Он извлек из грязной капроновой сумки бутыль мутной жидкости. — Будем чествовать предков.

На родительскую субботу собрались в ивняке на берегу речушки. Тут было грязновато. Валялись консервные банки, бутылки, окурки, обрывки газет. То там, то здесь чернело пепелище костра. Голубовский повесил на сук кассетник и включил ходкую музыку.

Лупатов критически осмотрел бутыль.

— Ноль семьдесят пять. Мужикам по стакану, девицам по половине.

— Я вообще не буду, — сказала Кротова.

— Шалишь, — произнес Лупатов.

Я с ужасом смотрел на стакан, полный зловещей жидкости. Я никогда не пробовал вина, а это ведь был самогон, напиток, пользующийся самой дурной славой.

Голубовский произнес «тронную речь»:

— Родители — пережиток прошлого. А с пережитками мы должны бороться. Как говорится в английском фольклоре, фазер и мазер хуже всякой заразы. Я лично прекрасно обхожусь без этого рудимента.

Голубовскому возразила Саня:

— Зачем быть таким строгим? Может быть, самому придется стать родителем. Тогда ты не будешь говорить про пережитки. Родители тоже люди. У них свои слабости. Но ведь они произвели нас на свет, и нельзя этого забывать…

Все замолчали. Лупатов взял свой стакан.

— Когда мне было пять лет, отец первый раз пришел пьяный. С тех пор трезвым я его не видел. Один раз он стал колотить мать. Я заступился. Он привязал меня к кровати и отхлестал ремнем. С тех пор он всегда дрался с матерью, а меня привязывал или запирал в другой комнате. Молчание.

— Это не пьянка, — заверил Голубовский. — Это ритуальное действо.

Я с отвращением поднес стакан ко рту.

— Не дыши, — посоветовал Лупатов, — и сразу, сразу! Напиток системы «Дедушка крякнул».

Я собрался с силами и запрокинул голову. Тотчас меня обожгло, схватило за горло, обдало гнилостным запахом. Я вскочил и, вытаращив глаза, закашлялся. Напиток системы «Дедушка крякнул» извергся из меня обратно, а вместе с ним потекли слезы и разразился надсадный кашель.

— Старики! — кричал распалившийся Голубовский. — Чуваки и чувихи! Лайф прекрасен, это я вам говорю, сэр Голубовский. Я тоже буревестник! А у буревестника не было деток, он реял! Только глупый пингвин прячет тело жирное в утесах! У пингвина было семнадцать детей! И у тебя будет семнадцать, Евсеенко! Дай-ка я тебя поцелую!

Он повалился на хохочущую Саньку и обхватил ее руками.

— Митя, Митя! — притворно взвизгивала Саня.

— Я сэр Голубовский! Я рыцарь круглого стола! На лето меня пригласил к себе дядюшка! Я буду сидеть за круглым столом с салфеткой на морде и серебряной вилкой в руке!

Лупатов встал и внезапно закатил Голубовскому звонкую затрещину. Голубовский выпустил Саньку.

— За что! — завопил он. — За что!

Лупатов молча сел на поваленное дерево. Лицо Голубовского искривилось, на глазах показались слезы.

— Тоже мне главный брат! Диктатор! За что ты меня ударил? Какое ты имеешь право?

Лупатов встал и, не говоря ни слова, скрылся в кустах ивняка. Санька поправляла волосы.

— Неосторожный ты, Голубок. Неужели не понимаешь?..

— Ну и что? — Голубовский поспешно вытирал слезы. — Какая мне разница? Я тоже человек! А ты, Санька, зараза! Думаешь, не знаю, с кем ты целуешься?

— Замолчи! — сказала Кротова.

— Сама замолчи, принцесса безногая!

Тут уж я не стерпел:

— Ты с ума сошел, Голубовский!

— Все! — кричал он. — Выхожу из братства! Пошли вы все к черту, братцы! Без вас проживу! Сделаю бизнес, вы еще у меня попросите!

Остервенело поддав консервную банку, спотыкающейся походкой он побрел вдоль реки.

Лупатов сидел на коряге у самой воды. Зеленоватая, мутная, она выбрасывала на берег пузырчатые хлопья пены. От реки исходил резкий химический запах.

Голова Лупатова была опущена. Руки вперекрест обхватили плечи. Он вздрагивал словно от холода. Я заметил, что лицо его тоже было в слезах.

— Погано, — пробормотал он. — Погано, Царевич…

Над лебедями раскинулось бездонное черное небо, усеянное мириадами звезд. Одни горели твердым стеклянным блеском, другие смягчались туманом пространства, подрагивали, колебались. Неясная аркада Млечного Пути соорудила зыбкий мост, застилающий черноту небесного омута. В этом потоке чудилось движение, вечная тревога. Бледный свет, сложенный из миллиардов свечений, ложился на крылья летящих птиц.

Внизу уже не сияли ночные города, лишь слабо светились, сжимаясь в малые пятна. Не проносились огромные лайнеры. Только однажды, громко тарахтя, прополз нелепый фанерный биплан с распорками между крыльев и тяжко вращающимся пропеллером.

Воздух был холоден, остр, а лебеди быстры и неутомимы…

Лупатов не явился к ужину. Не пришел он и ночевать. Утром мы узнали, что Лупатов в больнице.

Меня вызвал Петр Васильевич. Он был мрачен и зол.

— Знаешь, что с Лупатовым? — спросил он, не глядя на меня.

— Нет… просто слышал…

— Лупатова нашли с проломленной головой на берегу речки. Он потерял много крови. Врачи сказали, что Лупатов был пьян.

Я молчал.

— Голубовский избил шестиклассника Матвеева, Кротову рвало. Это все ваша компания.

Он грохнул кулаком по столу.

— Где вы напились? Что мне делать с вами, Суханов? Направились по стопам родителей? Рассказывай все как было…

Я молчал.

— Ты ведь был с ними вчера?

— Я… ничего не знаю… — пробормотал я.

— Ничего не знаешь? А кто проломил Лупатову голову? С кем он подрался? С нашими или городскими?

— Не знаю… — промямлил я.

Петр Васильевич усмехнулся:

— Хороши дружки. Одного бьют, а другие ничего не знают. Какая же это дружба? Ты, вероятно, струсил, Суханов. Бросил товарища и убежал? Ну, Голубовский-то мне хорошо известен. Он в драку никогда не полезет…

Сердце мое сжалось. И весь я сжался. Мне хотелось спрятаться под стол.

— Что молчишь? Не ты, так другие расскажут. Сейчас с Кротовой буду говорить, с Евсеенко. А уж Голубь мне напоследок выложит все…

Я молчал. Мне нечего было сказать. Петр Васильевич вертел в руках карандаш.

— Будем ставить вопрос. Избаловал я тебя, Суханов. Очень и очень жалею. Ты был замечен на концерте в музыкальном училище, а я ведь тебя не отпускал. Был на концерте?

— Был…

— Я думал, ты умный, хороший парень. А ты… Все эти записочки учителям. Наверное, твоя работа. Интеллектуальная травля. Мне вчера Наталья Ивановна показала. Гадость! Все исподтишка, тихой сапой…

Он помолчал. Сидеть перед ним было мукой.

— Нет, хватит. Хотел на июнь отправить тебя в Прибалтику, к морю. Теперь передумал. Всю вашу компанию вместе с прочими нерадивыми в новое здание. Исправлять недоделки. Красить, штукатурить, убирать мусор. И никакого отдыха! Иди, Суханов.

Сгорбившись, я побрел к двери.