Faserland - Кристиан Крахт

Я знаю, что это звучит прикольно, но все-таки скажу: начиная с определенного возраста все немцы выглядят как стопроцентные нацисты. Этот водила тоже. Достаточно поехать в определенные места, где собирается много пенсионеров, и вы в этом убедитесь. В Баденвейлер, например, или на любой прибалтийский курорт. Там эти пенсионеры бегают парочками по дорожкам — либо до пляжа, либо до парка, если пляжа нет. В любом случае они бегут к курортной эстраде, к "ракушке". Есть такое слово. Трудно даже поверить, что еще существует нечто подобное. Но это действительно так: в каждом месте скопления пенсионеров имеется своя "ракушка", точно так же, как в каждом городе рано или поздно воздвигают идиотскую телебашню.

И вот они, пенсионеры, стоят перед "ракушкой" (их, как правило, видишь сзади), заложив руки за спину и слегка покачиваясь взад и вперед на своих отечных ножках; у всех у них непропорционально большие носы и уши, потому что носы и уши продолжают расти и в старости. И все эти пенсионеры когда-то были блондинами, в этом я готов поклясться.

Всегда, когда я рассматриваю старые фотографии и вижу, к примеру, как какой-нибудь красивый блондин выходит после купания из пруда, а солнце уже опустилось над горизонтом и освещает камыш таким странным (на сепиевом фоне этих фотографий), действительно неземным светом, я спрашиваю себя, как же могло случиться, что эти привлекательные молодые люди за пятьдесят лет дошли до столь плачевного состояния. Я имею в виду нынешних читателей "Вельт ам Зонтаг" в их габардиновых брюках с несминаемыми складками, блузонах, выдержанных в пастельных тонах, слишком больших очках с золотыми оправами, которые делают еще более заметными их огромные, в оспинах, носы и торчащие уши. Я этого не понимаю. Раньше они не выглядели как нацисты.

Тот пенсионер в нелепой шляпенции, которого на Зильте чуть не задавила Карин, определенно раньше, в молодости, внешне не был похож на нациста. И таксист, который везет меня в "Макс-бар", тоже. Но сейчас достаточно заглянуть ему в харю, и ты понимаешь, что в свое время он точно был комендантом концлагеря, или подонком, который строчил доносы на своих фронтовых товарищей за то, что они травили по вечерам анекдоты о долбаном Гитлере, или чиновником, подписавшим в деревянной избе где-нибудь под Остравой[29] приказ о единовременной ликвидации семнадцати партизан вместе с их женами и детьми. Я не могу об этом не думать.

"Макс-бар" — это, как бы поточнее сказать, такой бар, где вас обслуживают доброжелательные молодые гейдельбержцы. Здешние кельнеры и бармены немного похожи на тех, что работают в "Одине" на Зильте, думаю я, заказывая себе пиво. Потом мне приходит в голову, что пса, который в "Одине" всегда ошивался между ног у посетителей, тоже зовут Максом, и пока я пью вторую кружку пива, стараясь получше рассмотреть бар, я думаю о том, что, если в словах "Маттиас Хоркс" пропустить некоторые буквы, тоже получится имя "Макс". Потом я замечаю, что, наверное, наклюкался под завязку этими двумя кружками пива, раз мне в голову лезет такая дурь и я ищу закономерности там, где никаких закономерностей нет, — о подобных завороченных материях я обычно задумываюсь только на последней стадии алкогольного опьянения; и потом до меня доходит, что, кроме тех персиковых йогуртов в Гамбургском аэропорту, я с самого Зильта ничего не ел. Но я нисколько не голоден, в самом деле. Потому, натурально, я и набрался так быстро, что в желудке у меня совершенно пусто.

Плевать. Теперь я просто буду пить дальше. Мы уже это проходили. Справимся. Время от времени выкуривать по сигаретке, и тогда все будет в норме. В баре приятный шум. В ушах немного гудит, но я сижу себе в уголке и наблюдаю за народом, и шум не лишен приятности, и я постепенно становлюсь совершенно бухим. Через два столика от меня устроилась группа студентов, которые, собственно, и шумят здесь больше других. Они все одеты вполне цивильно, пьют пиво и дурачатся. Каждый раз кто-нибудь из них встает и декламирует прикольный стих или выкидывает еще что-то, что любят делать студенты, когда они под градусом.

У одного из них очень загорелое лицо, и когда он поднимается и говорит, другие замолкают. Я вглядываюсь в него и замечаю светлую полоску на его лбу, у корней волос, там, куда не достало солнце. Он стоит, и отхлебывает пиво, и несет нечто совершенно невразумительное, но преподносит свою туфту так, что все, как я уже говорил, утихомириваются и внимательно слушают. Я усекаю, что его зовут Ойген, и, видимо, слишком откровенно пялюсь на него, потому что он вдруг бросает взгляд в мою сторону, прерывает свою болтовню, подходит ко мне, нетвердо держась на ногах, и спрашивает, не хочу ли я пересесть за его столик.

Меня это безумно напрягает. Я не уверен, что он не прикалывается надо мной, но вместо того, чтобы ответить, что я кого-то жду, как наверняка ответил бы любому другому, я вдруг неожиданно для себя самого говорю: да, с удовольствием. Я беру свою кружку, и пока мы идем к его столику, Ойген кладет руку мне на плечо и спрашивает, не приезжий ли я, потому что он никогда не видал меня раньше. И пока я отвечаю, что да, приезжий, я почему-то думаю о луковицах — о целых чанах, наполненных маринованными луковицами. Понятия не имею, почему. У него изо рта луком не пахнет, в кабаке вроде тоже… Мы садимся за его столик, и я пожимаю руки каким-то студентам, чьи имена мгновенно забываю.

Все они очень, очень предупредительны со мной. Я думаю, никто из них не прикалывается. Когда я допиваю свое пиво, мне тут же подливают еще. Может, я слишком нагрузился и потерял бдительность. Может, просто не замечаю иронии. Как бы то ни было, в какой-то момент все решают отправиться на вечеринку, и Ойген спрашивает меня, не хочу ли я поехать с ними. Он говорит, чтобы я ни о чем не беспокоился: люди, которые устраивают вечеринку, — его близкие друзья. И вот он уже хлопает меня по плечу, сияя своей ослепительной белозубой улыбкой.

Я, значит, принимаю его приглашение. И в тот момент думаю, что поступил правильно. Дело в том, что я не особенно умею завязывать контакты с новыми людьми и потому рад случайному знакомству с этим парнем, который как будто в полном порядке. Вы можете подумать, что я запал на Ойгена, но, ради бога, поверьте, что фишка здесь совсем в другом. Просто это офигенно трудно встретить нормального человека. Ойген в хорошем пиджаке, в хорошем пуловере (сейчас повязанном вокруг бедер), у него хорошие белые зубы. Он все время хохмит, и все, с кем мы собираемся ехать на вечеринку, от души смеются над его шутками. В какой-то момент мы поднимаемся из-за стола, и Ойген расплачивается с кельнером за все выпитое пиво. А выпито было никак не меньше тридцати банок.

Мы останавливаем пару такси на площади перед кинотеатром. Пока я сажусь в одну из машин с тусой, которую совершенно не знаю, я мельком взглядываю на плакат за стеклянной витриной, вижу свое отражение в стекле и одновременно, на заднем плане, этот плакат, афишу фильма, на которой четко читается надпись: "Сталинград". Я сразу же вспоминаю восьмипалого старика из отеля и вижу себя, отраженного, как уже говорил, в витрине, причем голова моя внезапно оказывается в стальном шлеме, и тут я думаю, что все это — и еще гораздо худшие вещи — могло произойти со мной самим и что мне все-таки охрененно повезло: я живу в демократической Германии, где семнадцатилетних юнцов не выталкивают ни на какой фронт. Все мои тогдашние мысли, конечно, не назовешь иначе как социал-демократической лажей, но ведь я перед тем неслабо нажрался пивом и был пьян в жопу.

Такси трогается, и поскольку я сижу впереди, ибо, как уже говорил, не знаю никого из тех, кто загрузился в такси вместе со мной, я смотрю на водилу, но сейчас я слишком устал, и слишком инертен, и не слишком пьян, чтобы пытаться определить, что он за человек. Я только понял, что у него какая-то нехорошая кожная болезнь.

Я, значит, смотрю в окно, и время от времени голова моя откидывается набок, потому что я здорово нализался, и девицу за моей спиной это так смешит, что она квохчет, как курица. Я ничего не хочу сказать — выглядит она неплохо. Она даже довольно сексуальна, и ее хихиканье звучит приятно. За стеклами еще светло, и я смотрю на небо и на деревья, которые чуть не задевают автомобиль своими ветвями.

Небо здесь совсем другое. В Северной Германии небо гигантских размеров, и оно будто давит на вас. Иногда даже бывает трудно дышать под северонемецким небом. Человек стоит, например, на плоской равнине, а над ним проплывают эти огромные темно-серые тучи, и он вдруг чувствует, что ему не хватает воздуха, как если бы его легкие не могли выдержать приближения грозы. Но здесь, на Юге, все по-другому. Здесь небо — это часть земли, часть мира. Когда здесь случается гроза, она не внушает беспокойства и остается в рамках умеренности — в отличие от тех вагнериански-нацистских гроз, что характерны для Севера.

Оба такси останавливаются перед домом в тенистом переулке. Все выскакивают, и я, поскольку никого не знаю, плачу весь прайс за такси, в котором ехал, и шофер с кожной болезнью выдает мне квитанцию (как только такси уезжает, я ее скомкиваю и бросаю на тротуар).