Спеши вниз - Джон Уэйн

И вот на другой день сразу после работы он принялся приводить тощие ресурсы своего скудного гардероба в какое-то соответствие с требованиями элементарного приличия. Темный костюм, в котором он вступил в свою новую жизнь, к счастью, еще не был заношен — он скоро перестал надевать его на работу. Были в запасе еще почти свежая рубашка и галстук. Ботинки, правда, староваты и скрипучи, но они еще сойдут, да и смены у него не было, кроме высоких рабочих сапог, которые служили ему каждый день.

Надев еще раз форму класса, от которого он отрекся, Чарлз критически осмотрел себя в зеркало Бетти. Если не считать того, что он раздался в плечах, что придавало ему характерную осанку рабочих, с виду он был все тот же. Стрижка в дешевых парикмахерских наградила его уродливым, торчащим во все стороны бобриком, но это было единственным признаком его нового состояния, да и то не слишком приметным.

Снарядившись для рейда на вражескую территорию, он вторгся через вертящиеся двери в городской «Гранд-отель» как раз в обеденное время с намерением провести несколько часов так, как если бы у него был годовой доход в тысячу фунтов. Хотя ему случалось мыть здесь окна, никто не узнал его, да он этого и не боялся — во всяком случае, не выведут же его из ресторана. Устроившись у электрического камина в Дубовой гостиной, он потягивал из стакана крепкий херес и раскупорил пачку дорогих сигарет. Ничего не скажешь — приятно.

Дверь Дубовой гостиной мягко подалась на слабой пружине, и появился холеный, плотный мужчина лет сорока пяти — пятидесяти. Он был упитан, но еще не обрюзг. Темный, хорошего покроя костюм, изысканный галстук, роговые очки — все обличало в нем преуспевающего дельца. Несколькими годами раньше он был, видимо, обладателем роскошной белокурой шевелюры и сохранил еще остатки ее. Он придержал дверь небольшой мягкой рукой.

Вошла девушка. Маленького роста, смуглая, на редкость изящная, с тонкой фигуркой и овальным лицом. Платье на ней было дорогое, но простое того рода простотой, которая граничит с экстравагантностью. Огромные черные глаза девушки улыбались ее холеному кавалеру. Чарлз почувствовал, что он никогда не забудет этой улыбки.

Она заняла место по другую сторону камина, а холеный пошел в буфет за вином. Чарлз наконец спохватился, что не сводит с нее глаз. Продолжать пялиться на нее было бы откровенной наглостью. Он сделал усилие, чтобы перевести взгляд, но мышцы лица не слушались его. Он словно одеревенел, и глаза продолжали упорно смотреть на девушку.

Она, должно быть, почувствовала его взгляд, потому что медленно повернула свою темноволосую головку, мельком холодно осмотрела его и не спеша, но весьма решительно отвернулась. Чарлзу стало скверно. Он презирал себя за сантименты, но это было выше его сил. Он опустил глаза в стакан, в котором оставалось еще с половину доброго хереса, который за минуту до того доставлял ему такое удовольствие. Он быстро допил вино. Оно напомнило ему мочу. Его дорогая сигарета еще дымилась, зажатая пальцами другой руки. Он зло швырнул сигарету в камин.

Холеный принес два бокала и поставил их на столик. Не в силах больше сдерживаться, Чарлз вскочил и направился к двери. Он чувствовал, что ему необходимо сейчас же покинуть ресторан, чтобы вдохнуть холодный ночной воздух и ощутить под ногой твердый камень мостовой. Но тот демон упрямства, который приковывал его взгляд к этому овальному лицу, заставил его свернуть в общий зал. Пока он находился в отеле, была какая-то возможность увидеть ее еще раз.

Он оправдывал это гордостью. Он пришел сюда пообедать, и он пообедает. Но ему хватило здравого смысла не убеждать себя в том, что все это ему очень приятно. Гордость его старалась затушевать еще более невыносимую правду: она нашептывала ему, что это надо рассматривать лишь как испытание и ради сохранения собственного престижа. Машинально он заказывал какие-то блюда по меню, официант принес ему карту вин, он заставил себя просмотреть ее и заказать крепкое бордо — традиционный ритуал, за который он цеплялся, стараясь сберечь остатки самоуважения. И все время он чувствовал, что отныне какой-то смысл будет иметь для него лишь то, что связано с девушкой из Дубовой гостиной. Он с усмешкой вспоминал мальчишеское презрение, которое он изливал на всякие иррациональные и романтические увлечения: жажду смерти, мир грез, любовь с первого взгляда и прочее, — тогда он, как незрелый юнец, презирал романтику именно за ее «незрелость».

И сколько таких заблуждений еще предстоит ему искупить в будущем? Неужели так бывает у всех, и прошлые ошибки непременно обрушиваются и всей своей тяжестью подминают их? Он вопрошающе поднял глаза кверху, словно ответ на его вопрос был запечатлен на стене, но встретил лишь безразличный взгляд официанта, который принес ему порцию мороженого со сливами, хотя заказывал он сыр и печенье.

Мороженое отдавало мылом. Сливы были зеленые. Чарлз жестом отчаяния отодвинул прибор, потому что, будь все даже первосортного качества, он все равно не способен был бы проглотить ни куска. Ему сдавило горло, так что он теперь не отпил бы даже глотка воды. Рот его пересох. Сердце колотилось. Достав еще одну из своих дорогих сигарет, он закурил ее и глубоко затянулся. Когда никотин притупил нервную судорогу, ему стало легче, он выдохнул дым и наблюдал, как он веером разостлался перед его лицом. Сквозь эту завесу он увидел, как легко приоткрылась дверь. Появился холеный, отражая затененный абажурами свет в благодушных отблесках своих очков. Он опять придержал рукой дверь. Опять вошла она. Опять поглядела на своего кавалера большими темными глазами и опять улыбнулась. Но на этот раз не молча.

— Спасибо, дядя, — ясно расслышал он.

Когда она проходила мимо его стола, Чарлз заметил, что на пальцах у нее не было кольца.

Он не помнил, как заплатил по счету и вышел, но, как бы то ни было, к ночи он оказался у себя на чердаке. Его сожители, казалось, не заметили в нем ничего необычного. Фроулиш спросил, не лучше ли он себя чувствует, нарушив наконец однообразие.

— «Священник отрицает свою вину», — читал Эрн в измятой газете. — «Певчие подтверждают алиби». На то они и певчие, чтобы подпевать! — Он помолчал, потом поглядел на Чарлза. — Что это вы последнее время не в себе, Чарли? Какая-нибудь забота?

— Да нет. Знаете, как говорится в рекламах, — встрепенулся Чарлз, вяло пытаясь отшутиться, — затор где-то на двадцать восьмом футе пищеварительного тракта. Вот собираюсь купить на гинею пилюль от запора.

Он видел, что Эрн, хоть и не пытается продолжать расспросы, не верит ему, и на мгновение пожалел, что отверг призыв к откровенности со стороны старшего по опыту, в голосе и взгляде которого ему почудились необычная мягкость и забота. Но сожаления тотчас же рассеялись: ничто не должно поколебать священного правила, запрещавшего разговор на личные темы. Да и, в самом деле, в чем мог он признаться, не выставляя себя на смех? «Десять дней назад я увидел в «Гранд-отеле» девушку, которая обедала там со своим дядей, и не могу забыть о ней». С не меньшим успехом он мог бы в то утро объяснить хозяйке меблированных комнат миссис Смайт, почему именно он не может получить работу.

Нельзя сказать, чтобы он сдался без боя. На утро после роковой встречи он поспешил на морозный воздух, решив окунуться с головой в ту реальность, которая уже уберегла его от стольких безрассудств. К завтраку он с изумлением отметил, что за время работы он не мог и на пять минут вытеснить из головы образ темноволосой девушки, но приписал это временному расстройству чувств. Однако и вечером было не легче. И на следующее утро, и следующий вечер, и каждое утро, и каждый вечер было все то же, пока он в отчаянии не признал, что беззаботная жизнь его отравлена. Все его неприхотливые удовольствия не приносили больше радости. Идя на работу, или покуривая вечерком у себя на чердаке, или возвращаясь нетвердою стопой с традиционной субботней выпивки с Фроулишем, он не мог заглушить внутреннего голоса, назойливо твердившего: «Да, но все это ни на шаг не приближает тебя к н е й». Остальное же не имело теперь ровно никакого значения.

А между тем как беспочвенны были всякие надежды хоть сколько-нибудь приблизиться к ней! Он даже не знал, кто она и где живет. И что толку узнавать? Кто бы она ни была, она вращалась в недосягаемом для него кругу, где непременным условием доступа были деньги — деньги, дорогое платье, общественное положение. У людей, которых он презирал, у Роберта Тарклза, у Хатчинса, было куда больше шансов проникнуть туда. Всякая пресмыкающаяся гадина с туго набитыми карманами обставила бы его в этой скачке. Все чаще он стал думать о деньгах. Яд делал свое дело.

Но Чарлз все же не сдавался, и бывали минуты, когда он чувствовал мимолетные признаки былой бодрости и душевного здоровья. Тогда он с головой уходил в практические дела, не давая себе отдыха, работал и все время вносил всякие усовершенствования в отопление и освещение чердака, так что в конце концов там стало почти уютно. Когда душный чад керосинки и мягкий свет искусно затененных абажурами ламп встречали его в штормовой зимний вечер и он мог растянуться и ни о чем не думать, в то время как Бетти чинила какую-то одежду, а Фроулиш дремал в своем углу или возился с рукописью, Чарлз чувствовал себя почти в безопасности.