Истоки контркультуры - Теодор Рошак

Если согласиться с Ортегой, что неровный процесс смены поколений является важным элементом исторических изменений, придется признать: молодежь мало что может сделать, кроме как частично или маргинально переработать доставшуюся им в наследство культуру (хотя они могут удовольствоваться и чисто внешними изменениями, затеянными просто из самолюбия или каприза). Что примечательно в нынешней смене поколений – так это масштаб и выявившаяся глубина антагонизма. Не будет преувеличением назвать то, что на наших глазах растет в молодежной среде, контркультурой. То есть культурным течением, настолько радикально отошедшим от принципов массовой культуры нашего общества, что стало вовсе не похожим на культуру и обретает тревожную форму варварского вторжения.

Сразу вспоминается «Нашествие кентавров» с фронтона храма Зевса в Олимпии. Пьяные, распаленные кентавры врываются на благородное празднество, но вмешивается суровый Аполлон, хранитель традиционной культуры, дабы вразумить и выдворить нежеланных гостей. Барельеф производит сильное впечатление, символизируя пугающий опыт в истории любой цивилизации – радикальный разрыв культуры, борьбу непримиримых жизненных концепций. И в этой схватке победа не всегда остается за Аполлоном.

Тойнби определил такой культурный разрыв как деятельность «пролетариата», которому нечего терять, взяв за парадигму роль первых христиан в Римской империи – классический случай Аполлона, ниспровергнутого неуправляемыми кентаврами. Примером с христианами рады воспользоваться очень многие представители авангардистской молодежи – и с большей целесообразностью, нежели их критики могут себе представить. Глубоко отчужденные своими идеалами и социальным классом от официальной культуры, примитивные христианские общины топорно переработали иудаизм и культы мистерий, что не могло не выглядеть абсурдно для греко-римских ортодоксов. Но абсурдность, отнюдь не ощущаемая как бесчестье, стала знаменем общины.

«Ибо написано [хвастался святой Петр], погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну… Ибо и Иудеи ждут чудес, и Эллины ищут мудрости… но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное» (Посл. к Коринфянам, 1:19, 22, 27)[56].

Знакомый отрывок из тягостно респектабельного источника. Столь знакомый и столь респектабельный, что отфильтровывается агрессивная извращенность заявления, его переполненность неприкрытым презрением к сложившейся древней богатейшей культуре. А чье это презрение? Совершеннейших ничтожеств, отбросов общества, чья зарождающаяся диссидентская культура представляла собой горстку двусмысленных идей, несколько примитивных символов и отчаянное желание. Вот желание значило больше всего: вся роскошь греко-римской цивилизации не могла заполнить духовной пустоты, на которой и зачалось христианство. Так как мы досконально знаем, к чему в конце концов привела дискредитация христиан, их сравнение с еще не оперившейся контркультурой нашей молодежи покажется нелепым. С другой стороны, любые революционные изменения немыслимы, пока они не наступят (тогда их начинают считать неизбежными). Кто во времена святого Павла мог ожидать, во что выльется открытая враждебность кучки нечесаных оппозиционеров? А как зарождающееся христианское движение выглядело бы под безжалостными «юпитерами» тогдашних масс-медиа? Выдержало бы оно пристальное внимание средств массовой информации?

Пусть молодежи нового поколения недостанет выносливости начать эпохальную трансформацию, но не надо заблуждаться на их счет – желают они именно этого. «Полный отказ» – фраза, с готовностью слетающая с их губ зачастую до того, как в голове возникнет хотя бы смутный образ новой культуры, призванной вытеснить старую. Если и есть что-то в идеалах движения «Власть черным», привлекающее даже молодых белых диссидентов, кому закрыта дорога в это движение, так это ощущение, что по смыслу «Власть черным» означает совершенно новый стиль жизни – черную культуру, черное сознание, черную душу, – несравнимый с белым обществом, агрессивно гордящимся этим фактом. «Власть черным» может воздвигать сколько угодно барьеров между молодежью белой и черной, но и над сиими барьерами можно услышать общий язык. Бобби Сил из «Черных пантер Окленда» выступил на встрече центра за демократическое обучение в Калифорнийском университете в Беркли в сентябре 1968 года. Администрация университета закрыла спикеру «Черной пантеры» доступ в кампус, после чего возник неминуемый кризис. Но для Бобби Сила и студентов эта проблема имела более глубокое культурное значение. Власть, самоопределение, иудейско-христианские идеалы, сексуальная свобода – все сплелось в отдельном проявлении административной цензуры.

«Арчи и Джагхед никогда не целовали Веронику и Бетти. Супермен никогда не целовал Лоис Лейн. Мы устали от привязок к сюжетам комиксов. Адаму надо было защищать сады Эдема от вездесущей администрации. Жизнь, свобода и поиск счастья для меня пустой звук, если я не могу прийти домой и спокойно лечь в постель со своей женой трудиться над пополнением населения Земли»[57].

На первый взгляд не вполне очевидно, какое отношение эти чувства (хотя их сделали сутью обращения) имеют к проблеме свободы обучения. Но слушатели поняли Сила с полуслова. Они с ходу распознают открытый или скрытый авторитаризм, заполонивший нашу жизнь от комиксов до христианской теологии, от институтской аудитории до частной спальни – и готовы отказаться от культуры, целиком зависящей от такого гнусного принуждения.

Или взять другой пример желания апокалипсических перемен, обуявшего нашу молодежь: когда в начале 1968 года в Лондоне открылся Антиуниверситет (первая английская версия наших свободных университетов), его проспект пестрел курсами «антикультуры, антисоциума, антипоэзии, антитеатра, антисемьи и альтернативной власти», словно наработки прежнего общества разом перестали быть приемлемыми. Перегретый радикализм в школе достиг такого накала, что даже вековая установка «учитель-ученик» попала под огонь критики как недопустимая форма авторитарности. Ее тоже отбросили как ненужное – под тем предлогом, что старикам нечему учить молодежь; она создаст собственное образование с нуля. К сожалению (хотя тут можно возразить), школа избежала столь радикальной реструктуризации.

Добела раскаленное недовольство всегда может превратиться в дикий, аморфный пар, поэтому трудно отличить хилиастические озарения от простых глупостей. Типичную пищу для ума в Антиуниверситете предлагает один из «курсов» под названием «От комиксов до танца Шивы: духовная амнезия и физиология самоотчужденности» (и снова нельзя не заметить неожиданной, но хитроумной связи комиксов и высокой религии).

«Описание курса: свободная последовательность открытых ситуаций – попутные инстинктивные догадки всячески приветствуются. Открытие внутреннего космоса, дезадаптация человекоробота, значение психоделиков, трансформация белого западного человека. Источники: Арто, Циммер, Гурджиев, В. Рейх, К. Маркс, гностические, суфийские и тантрические тексты, автобиографические отчеты о состоянии помешательства и экстаза, поп-арт и проза ХХ века».

Сумбур, но достаточно репрезентативно описывает стиль свободных университетов. Нередко сумасбродные коллективные обсуждения под началом сопливых инструкторов дегенерировали в невнятное – все свалено в кучу – прославление всего, что видит глаз, нового и шумного; игры с идеями больше всего напоминали игру младенца с яркими незнакомыми предметами. Здоровому и бесстрашно-всеядному аппетиту срочно требовались зрелые умы для вскармливания. В дальнейших главах я остановлюсь на крупных деятелях, которые сейчас этим занимаются, но с самого начала хочу четко обозначить свою точку зрения: я верю, что молодые кентавры, несмотря на свои дурачества, заслуживают победы в схватке с Аполлоном – защитником устоев, либо традиционная культура, против которой они выступают, смертельно и заразно больна. Основной симптом этой болезни – тень термоядерного уничтожения, под которой мы все съежились. Контркультура поднялась в контексте абсолютного зла, определяемого не просто существованием, но всем этосом бомбы, с каковым монолитно – и с большим рационализмом – срослась наша политика, общественная мораль, экономика и интеллектуальная деятельность. Мы – цивилизация, твердо ориентированная на геноцид, играющая в сумасшедшую азартную игру вселенского уничтожения нашего вида. А как неистово мы насилуем собственное чувство гуманизма, чтобы притвориться хотя бы на день, что подобный ужас можно принять как «норму» и «необходимость»! Всякий раз, как нам захочется квалифицировать, модифицировать, сказать осторожное «да, но…» протестам молодых, давайте будем возвращаться к названному факту как к исчерпывающему критерию криминальной сути технократии, к пределам, в которых она утверждает – во имя прогресса и разума, – что немыслимое стало мыслимым и нетерпимое стало терпимым.