Все люди смертны - Симона Бовуар

Нередко друзья Пьетро Абруцци собирались ночью у моего отца; они шепотом переговаривались при свете факелов; между сторонниками Абруцци и Риенци что ни день случались стычки. Даже дети Кармоны оказались разделены на два лагеря: под крепостными стенами меж скалистых выступов и колючих зарослей мы метали друг в друга камни; одни кричали: «Да здравствует герцог!» — другие: «Долой тирана!» Дрались мы жестоко, но меня вовсе не удовлетворяли эти игры; поверженный наземь противник поднимался, мертвые воскресали, и назавтра победители и побежденные — целые и невредимые — вновь сходились в схватке; это были всего лишь игры, и я нетерпеливо вопрошал: «Когда же я наконец вырасту?»

Мне исполнилось пятнадцать, когда иллюминация вновь озарила улицы Кармоны. Пьетро Абруцци пронзил кинжалом Бертрана Риенци на ступеньках герцогского дворца, толпа чествовала триумфатора. С балкона он обратился к народу с речью, пообещав избавление от бед. Открылись двери тюрем, прежние управители были отстранены от должностей, приверженцы Риенци изгнаны из города. Несколько недель народ плясал на площадях, люди смеялись, а в доме отца говорили в полный голос. Я с изумлением взирал на Пьетро Абруцци, поразившего противника в сердце ударом настоящего кинжала и освободившего свой город.

Год спустя дворяне Кармоны, вновь надев тяжелые доспехи, пустились вскачь по равнине: нанятые изгнанниками генуэзцы вторглись на их земли. Наемники разгромили наше войско, Пьетро Абруцци прикончили ударом копья. В правление Орландо Риенци Кармона сделалась вассалом Генуи. В начале каждого сезона, каждые три месяца, повозки, груженные золотом, отъезжали от центральной площади, и мы с затаенным гневом смотрели, как они удаляются по дороге, ведущей к морю. Ткацкие станки в сумрачных мастерских стучали день и ночь, а горожане ходили босые, в заношенной до дыр одежде.

— Неужто нельзя ничего сделать? — спросил я.

Мой отец и Гаэтано д’Аньоло молча помотали головами; на протяжении трех лет я что ни день повторял этот вопрос, и ответ не менялся. Наконец Гаэтано д’Аньоло улыбнулся.

— Кажется… — сказал он, — кажется, можно кое-что предпринять.

Под камзолом Орландо Риенци носил кольчугу; дни напролет он проводил у зарешеченного окна своего дворца, а выходил оттуда лишь в сопровождении двадцати телохранителей; приготовленное для него мясо и вино, налитое в его кубок, прежде пробовали слуги. Воскресным утром во время мессы (сопровождавшие Риенци солдаты были подкуплены) четверо юношей прорвались к правителю и перерезали ему горло. Это были Джакомо д’Аньоло, Леонардо Ведзани, Лодовико Палайо и я. Тело убитого выволокли на паперть и бросили толпе, которая растерзала его под звуки набата. На улицах Кармоны внезапно появились вооруженные горожане. Генуэзцы и их сторонники были казнены.

Мой отец отказался от власти, и мы поставили во главе города Гаэтано д’Аньоло. Это был человек честный и благоразумный. Он втайне договорился с кондотьером Пьетро Фаэнцей, и его войска вскоре выстроились под стенами Кармоны. Опираясь на отряды наемников, мы без страха поджидали генуэзцев. Впервые в жизни мне предстояло принять участие в настоящей мужской битве. Мертвые не воскреснут, побежденные в беспорядке побегут с поля брани, каждый мой удар послужит спасению Кармоны. В этот день я был готов погибнуть с улыбкой на устах, уверенный в том, что моя жертва обеспечит родному городу счастливое будущее.

Несколько дней на перекрестках сияли победные огни, народ плясал на площадях, а процессии обходили крепостные стены, распевая Te Deum.[3] Потом ткачи принялись ткать, нищие выпрашивать милостыню, а водоносы сновать по городу, сгибаясь под тяжестью бурдюков. На разоренной равнине пшеница не уродилась, и народу пришлось есть черный хлеб. Горожане облачились в новые одежды, обули башмаки. Прежних управляющих сместили, но иных перемен в Кармоне не замечалось.

— Гаэтано д’Аньоло слишком стар, — нередко твердил мне Леонардо Ведзани, сгоравший от нетерпения.

Леонардо был моим другом; он превосходил всех в состязаниях, где требовалась сила, и я чувствовал, что в нем есть частица сжигавшего меня огня. Однажды вечером во время устроенного им пира, куда мы все были приглашены, мы захватили старика Гаэтано и заставили его отречься от власти. Он отправился в изгнание, а его сын и Леонардо Ведзани взяли власть в свои руки.

Народ, уже ничего не ждавший от Гаэтано, с радостью встретил рождение новых надежд. Старые чиновники были замещены новыми людьми, и площади вновь огласились праздничным шумом. Была весна, на равнине цвели миндальные деревья, и небеса еще никогда не казались столь синими. Я часто скакал на коне по холмам, простиравшимся до горизонта, и смотрел на раскинувшуюся передо мной до самой дальней линии синих холмов зеленовато-розовую ширь. Я думал: за этим холмом есть другие долины и другие холмы. Потом я глядел на возвышавшуюся на скалистом утесе Кармону, ощетинившуюся восемью горделивыми башнями: здесь билось сердце огромного мира, и вскоре моему городу предстояло исполнить свое предназначение.

И вновь наступала весна, вновь цвели миндальные деревья, под голубыми небесами разворачивались празднества; но на площадях не струился ни один фонтан, везде по-прежнему стояли ветхие лачуги, а широкие ровные улицы и белые дворцы существовали лишь в моих мечтах. Я спросил у Ведзани:

— Чего ты ждешь?

Он удивленно поглядел на меня:

— Ничего не жду.

— Чего ты ждешь, почему не действуешь?

— А разве дело не сделано? — спросил он.

— Зачем же ты взял власть, если ничего не предпринимаешь?

— Я взял власть, она моя, и этого мне достаточно.

— О, если б я был на твоем месте! — страстно воскликнул я.

— И что?..

— Я заключил бы для Кармоны могущественные союзы, я вел бы войны, расширял наши земли, возводил бы дворцы…

— Для этого потребуется много времени, — заметил Ведзани.

— Время у тебя есть.

Лицо его вдруг омрачилось.

— Ты отлично знаешь, что его нет.

— Народ тебя любит.

— Это продлится недолго. — Положив руку мне на плечо, он сказал: — Чтобы довести до конца все великие дела, о которых ты твердишь мне, нужны годы! Но сперва придется многим пожертвовать! Они быстро возненавидят меня и прикончат.

— Ты можешь защищаться.

— Не хочу уподобиться Франческо Риенци, — с горечью бросил он. — Впрочем, тебе известно, сколь бесполезны любые меры предосторожности. — Лицо его осветилось улыбкой, которая так нравилась мне. — Смерти я не боюсь. По крайней мере впереди у меня несколько лет жизни.

Он был недалек от истины; два года спустя Жоффруа Массильи велел своим подручным задушить его; этому хитрецу удалось привлечь на свою сторону знать, даровав крупные привилегии; правил он не лучше и не хуже других; во всяком случае, можно ли ожидать, чтобы человеку удалось оставаться у власти достаточно долго, чтобы успеть обеспечить городу процветание и славу?!

Отец мой состарился; он потребовал, чтобы я женился, хотел, пока еще жив, полюбоваться на внуков. Женился я на Катерине д’Алонзо, дочке знатного горожанина, она была хороша собой, благочестива, а волосы ее сверкали, как чистое золото; она подарила мне сына, которого мы нарекли Танкредом. Отец вскоре умер. Мы похоронили его на кладбище, что возвышалось над Кармоной; я смотрел, как опускают в яму гроб, где покоилось мое собственное иссохшее тело, мое бесполезное прошлое, и сердце мое сжалось. Суждено ли мне, как ему, умереть, ничего не совершив? В последующие дни при виде Жоффруа Массильи, скачущего на коне, я невольно сжимал рукоятку меча, но у меня мелькала мысль: все тщетно, ведь меня тоже прикончат.

В начале 1311 года генуэзцы выступили против Флоренции; богатые, сильные, снедаемые жаждой успеха, они покорили Пизу, они хотели подчинить себе весь север Италии, а быть может, их честолюбивые замыслы простирались гораздо дальше. Они потребовали от нас заключить союз, чтобы было легче сокрушить флорентийцев и поработить нас: им требовались подкрепления, лошади, продовольствие, фураж и свободный проход через наши земли. Жоффруа Массильи принял их посланца с большим почетом; поговаривали, что генуэзцы готовы заплатить ему за содействие золотом, а человек он был алчный.

Двенадцатого февраля в два часа пополудни, когда блистательный кортеж сопровождал посланца генуэзцев на равнину, в сердце Жоффруа Массильи, проезжавшего на коне под моими окнами, вонзилась стрела: я лучше всех в Кармоне стрелял из лука. Тотчас мои люди пронеслись по городу с криками «Смерть генуэзцам!», а горожане, тайно предупрежденные мною, захватили герцогский дворец. К вечеру я стал правителем Кармоны.

Я велел вооружить всех мужчин; крестьяне покинули равнину и укрылись за крепостными стенами, прихватив с собой зерно и скот; я отправил гонцов к кондотьеру Карло Малатесте, призывая его на помощь. Затем я закрыл врата Кармоны.