Дорога в Омаху - Роберт Ладлэм

— Ни в коем случае, Корки! Омаха — главный объект нашего наблюдения, и мы не допустим, чтобы кто-то еще совал туда нос! Ты что, не видел картин Дьюка? Стоит только дать хоть какую-то поблажку этим кровожадным краснокожим ублюдкам, этим отбросам общества, хоть в чем-то уступить им, как они тотчас подкрадутся к тебе сзади и снимут с тебя скальп!

— Но как все-таки насчет самолетов и их экипажей?

— Ты ничего не понимаешь. Корки! Разве не слышал ты таких вещей, как «Помоги мне подняться. Скотти!» и «Помоги мне сесть, Скотти!»?

— Нет. Наверное, я в то время был во Вьетнаме.

— Оставим это. Корки! — Министр обороны швырнул трубку на рычаг.

* * *

Бригадный генерал Оуэн Ричардс, главнокомандующий стратегической авиацией, разглядывал двух довольно странных субъектов из Вашингтона — в черных пальто военного образца и темных солнцезащитных очках под темно-коричневыми шляпами, которых не сняли они даже в присутствии женщины — майора военно-воздушных сил, проводившей их в его кабинет. Подобную неучтивость Ричардс приписал негласному воинскому кодексу, которого сам он никогда не признавал. Например, как нечто само собой разумеющееся, он отворял дверь своей секретарше, поскольку главным для него было не то, что она пребывала всего лишь в сержантском звании, а ее принадлежность к прекрасному полу, который вполне естественно, как считал он, требовал к себе уважительного отношения.

Однако довольно скоро Ричардс убедился в том, что странность в поведении его гостей обусловливалась отнюдь не недостатком учтивости. Просто они были сумасшедшими, чем, возможно, объяснялось и то, что и в этот теплый летний день они не посбрасывали с себя тяжелые пальто военного покроя и темные шляпы и не сняли дымчатых солнцезащитных очков в бесспорно тускло освещенном кабинете генерала: все жалюзи были плотно закрыты, дабы не допустить в помещение ослепительных лучей предзакатного солнца. «Психи какие-то, да и только!» — резюмировал Оуэн.

— Джентльмены, — начал он размеренно-спокойным тоном, несмотря на внутреннюю настороженность, заставившую его открыть незаметно нижний ящик стола, где он держал оружие. — Безусловно, раз вас пропустили сюда, значит, у вас есть на то право, и все же я прошу вас предъявить мне ваши документы, чтобы и я смог взглянуть на них. — И тут же, выхватив из ящика револьвер сорок пятого калибра, Ричардс взревел внезапно: — Прекратите шарить под пальто, а не то я разнесу вас обоих в клочья!

— Вы же сами просили нас предъявить вам наши документы, — заметил человек слева.

— И откуда, полагали вы, смогли бы мы достать их, как не из-под пальто? — вторил ему человек справа.

— Берите бумаги двумя пальцами! Замечу только, что вы засунули внутрь всю руку, так сразу же размажу вас обоих по стенке!

— Ваш военный послужной список вполне оправдывает столь чрезмерную подозрительность!

— Вы правы: я провел в Вашингтоне два года... А теперь положите документы на стол. Оба так и сделали. — Черт побери, разве ж это документы! Бумаженции какие-то, к тому же написанные от руки!

— Но зато с подписью, которую вы должны были бы узнать, — произнес агент слева. — И с номером телефона, несомненно, знакомым вам. Не будете ли вы любезны сами убедиться в этом?

— С теми филькиными грамотами, что вы подсунули мне, я вынужден буду обратиться в канцелярию президента, чтобы удостовериться в подлинности ваших полномочий. — Ричардс поднял трубку телефона экстренной связи, нажал четыре кнопки и тотчас вздрогнул, услышав голос министра обороны. — Да, сэр... Да-да, распоряжения получены. — Генерал повесил трубку и, обратив на вторгшуюся в его кабинет пару огненный взор, прошептал: — Весь Вашингтон рехнулся!

— Нет, Ричардс, не весь, а лишь кое-кто, — возразил агент справа, понижая голос. — Все должно храниться в строжайшем секрете. По-видимому, вам следует поспешить с отдачей приказов, так как завтра с восемнадцати ноль-ноль деятельность командного центра стратегического воздушного контроля скорее всего будет фактически приостановлена.

— С чего это?

— Осуществление данной акции выдается за проявление уважения к дебатам по поводу решения, чреватым принятием нового закона, неприемлемого для нас, — ответил агент слева, чьи глаза по-прежнему укрывались таинственно за стеклами солнцезащитных очков.

— О каком законе ведете вы речь? — завопил генерал.

— О том, что, по всей видимости, ориентирован на ком-ми, — молвил эмиссар из столицы. — Они внедрили в Верховный суд своих людей.

— При чем тут комми? О чем вы там, черт бы вас побрал, толкуете? Ведь у них — «гласность», «перестройка», а этот суд — всего лишь передаточный механизм, который легко может быть заменен!

— Вы, наш друг боевой, принимаете желаемое за действительность. Постарайтесь усвоить своим бронированным умом всего лишь одну вещь: мы никому не уступим базу! Это наш нервный центр!

— Кому не уступите?

— Так уж и быть, скажу. Кодовое название предмета нашей беседы — «УОПТАК». И это все, что вам следует знать. Спрячьте эти сведения под свое сомбреро.

— Уоп... атака?.. Уже не вторглась ли в Омаху итальянская армия?

— Этого я не говорил. Этническая галиматья не имеет к нам никакого отношения.

— Так что же тогда вы сказали?

— Все это сверхсекретно, генерал. Это-то вы можете понять?

— Может — могу, а может — нет. А как с моими четырьмя самолетами, что поднимутся завтра в воздух?

— Да так вот: «Помоги мне сесть, Скотти!», а потом: «Помоги мне подняться, Скотти!»

— Что?! — заорал Оуэн Ричардс, срываясь со стула.

— Мы слушаем, что говорит нам начальство, и вы, генерал, должны делать то же самое.

* * *

Элинор Дивероу и Арон Пинкус с побледневшими лицами, разинутыми ртами и остекленевшими глазами сидели рядышком на двухместной кожаной кушетке Сэма Дивероу в кабинете, оборудованном им лично для себя в реставрированном викторианском особняке в Уэстоне, штат Массачусетс. Они оба молчали, поскольку лишились дара речи. И неудивительно: нечленораздельное бормотанье, стоны, бульканье, исходившее из уст Сэма, — это все, что услышали они в ответ на заданные ими вопросы. Ничто не изменилось и после того, как Сэмюел Лансинг Дивероу, потрясенный налетом на его шато-берлогу, пригвоздил себя к стене, широко расставив руки и раскрыв ладони в стремлении хоть что-то прикрыть из изобличавших его фотоснимков и газетных вырезок.

— Сэмюел, сын мой, — произнес наконец престарелый Пинкус, вновь обретя голос, но на уровне хриплого шепота.

— Пожалуйста, не надо! — взмолился Дивероу. — Ведь точно так же обращался ко мне и он!

— Кто «он»? — пробормотала Элинор не своим голосом.

— Дядюшка Зио...

— У тебя нет дяди по имени Си О, если, конечно, ты не имеешь в виду Симора Дивероу, который женился на кубинке и переехал в Майами.

— Не думаю, что он его имеет в виду, милая Элинор. Если память не подводит меня, старика, то, как узнал я во время кое-каких переговоров в Милане, «зио» — это и есть «дядя», а где еще, как не в Милане, мог бы найти наш поверенный новых «дядюшек»? Если переводить буквально, то ваш сын говорит: «Дядюшка Дядя», — вы понимаете?

— Нет...

— Он намекает на...

— Я не желаю ничего слышать! — возопила леди Дивероу, прикрывая руками аристократические уши.

— ...Папу Франциска Первого, — пробубнил до конца свою фразу лучший из лучших адвокатов Бостона, штат Массачусетс. Бледностью своей его лицо могло бы поспорить с лицом трупа шестинедельной давности, если тело продержали все это время без заморозки. — Сэмми... Сэмюел... Сэм... Как могло произойти такое с тобой?

— Это трудно объяснить, Арон...

— Просто не верится! — загремел Пинкус, возвышая голос до максимальной громкости. — Ты живешь в другом мире!

— Можно и так сказать, — согласился Дивероу, отрывая руки от стены и падая на колени. И так, со сдвинутыми коленями, он стал дюйм за дюймом продвигаться к маленькому овальному столику перед миниатюрной кушеткой. — Видите ли, у меня не было выбора. Я вынужден был делать все, что требовал этот оборотень...

— Включая похищение Папы Римского! — пискнул Арон Пинкус, снова потеряв голос.

— Замолчите! — взвизгнула Элинор Дивероу. — Это невыносимо!

— Надеюсь, вы простите меня за шероховатость моей речи, но мне кажется, милая Элинор, будет лучше, если вы помолчите и дадите мне возможность выяснить все до конца... Продолжай, Сэмми. Я тоже не хочу ничего этого слышать, и все же скажи во имя Бога Авраама, который присматривает за всей вселенной и, возможно, знает, что к чему, как же это случилось? Поскольку то, что случилось, ясно и так! Пресса и прочие средства массовой информации оказались правы — везде, во всем мире! Было двое людей, и свидетельство этого — фотографии на твоих стенах! Было двое пап, и настоящего похитили вы.

— Не совсем так, — начал извиняющимся тоном Дивероу. Было заметно, что каждый новый вздох давался ему труднее предыдущего. — Видите ли, Зио считал, что все в порядке...