Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

в-третьих, она приехала. Поводом для её приезда явились, в основном, две причины: письмо товарища Тюричка, в котором он выражал беспокойство по поводу моей личной неустроенности и некоторых иных обстоятельств, мешающих мне, по мнению Акима Павловича, наладить здоровый быт; второй же причиной было моё собственное письмо, в котором я выражал намерение жениться. Мероприятие это, как Вам известно, успехом не увенчалось, и мамаша убеждена, что к лучшему, ибо дома у неё есть на примете очень самостоятельная девушка, с которой она хочет меня познакомить. Эта девушка тоже, как и я, имеет среднее специальное образование и работает инженером по кадрам. Первым шагом, предпринятым мамашей по приезду, была сдача ею в закуп всех приобретённых мною здесь томов с письмами классиков. На вырученные деньги она купила мне голубую в полоску рубашку по цене 9 руб. 24 коп., — по общему мнению, этот предмет туалета очень подходит к моему синему костюму.

На работе дела обстоят отлично. Я постепенно завоёвываю авторитет среди сотрудников, и со мной даже советуются по спорным финансовым вопросам.

Однако скучно, дорогой мой друг! Недавно я, сказав мамаше, что пошёл в клуб играть в шахматы, посетил старый дом, где мы жили с Дементьичем. Никто не встретил меня. Двери заперты на замок, тихо в огороде, не виднеется в лугах старый мерин Андрюха: то ли туман скрыл его, то ли сам он ушёл куда-нибудь подальше от покинутых хозяином мест. Я постоял немного, но было холодно, притом мамаша просила не опаздывать к ужину...

Какая осень на дворе! Грязь, слякоть, листья уже гниют, по утрам заморозки, и я надеваю демисезонное пальто. Сегодня по дороге на работу вспомнились читанные когда-то строчки поэта, посвященные этому времени года — не помните ли и Вы их? —

Суровой осени печален поздний вид,Но посреди ночного небосводаОна горит, твоя звезда, природа,И вместе с ней душа моя горит...

1980

МАТВЕЕВ Андрей Александрович

1955

Частное лицо

Наташе

Часть первая

...Что-то, где-то, как-то (давно написанный рассказ), что-то, где-то, как-то (так нигде и не напечатанный рассказ), что-то, где-то, как-то и никак (в чем и была его суть, только вот почему именно сейчас вспоминается всё это?). Остаётся многоточие, стрекозы чертят июльский воздух, странные пируэты, высший стрекозиный пилотаж. Вот одна зависла над ближайшей клумбой с оранжевыми и лилово-пунцовыми цветочками (как они называются? хотелось бы знать), крылья превращаются в радугу, что-то, где-то, как-то, стрекоза дергается, взмывает вверх, делает круг над клумбой и ещё раз зависает, только уже выше, потом вновь дёргается, вновь взмывает, и всё это достаточно странно для толчковой ноги, для первого удара, для дефлорации, для всё того же что-то, где-то, как-то (давно написанный рассказ), что-то, где-то, как-то (так нигде и не напечатанный рассказ), что-то, где-то, как-то и никак (но стоит ли вспоминать, в чем была его суть, когда намного приятнее смотреть на след от стрекозы, невидимый, но всё ещё явный?). Толчковая нога, первый удар, дефлорация. В общем, не более чем игра ума. Пролог к ещё не написанному роману. Жаркий июльский полдень, клумба с оранжевыми и лилово-пунцовыми цветочками, стрекоза, мелькнувшая во времени (тут, по идее, и должно начинаться само действие, хотя лучше, может, начертать «действо», но слово это слишком театрально и более того — декоративно. А действие должно начинаться словами: «Они говорили о смерти Романа...» Именно, что с большой буквы, никакой смысловой двусмысленности. Роман как имя. Они сидели за небольшим, круглым, старым дачным столиком, естественно, что без всякой полировки, просто когда-то чёрный, а ныне уже выгоревший до буро-коричневого цвета, с многочисленными следами от блюдец, чашек, пепельниц и сигарет столик, нависающие виноградные гроздья, виноград ещё зелёный, неспелый, но ягоды крупные, листья же большие, глубоко-зелёного цвета, сень, тень, птичий пересвист за домиком, домиком-домом, старым, кирпичным, двухэтажным, шестиквартирным, а может, не шести, может, четырёх, но до домика-дома метров десять по дорожке, усыпанной крупной морской галькой, — как её, интересно, везли сюда от самого моря, в гору, километра четыре, наверное, хотя, может, не четыре, может, не больше двух, это просто кажется, что четыре, словесная и синтаксическая вязь, вязь-грязь, грязь-болото, а они должны сидеть за этим маленьким круглым столиком когда-то чёрного, а сейчас буро-коричневого цвета, на старых венских стульях с гнутыми расшатанными спинками и говорить о смерти Романа. Именно так, именно с прописной, то есть Романа как некоего «я», неизвестной личности, человека во плоти и крови, который был, и вот — да, душа его воспарилась, а тело стало прахом. Тут надо бы закрыть скобку)...

Их четверо, один из них — это я. Точнее, не я, а как бы «я», то есть нечто персонифицированное, отчего-то, пусть и поверхностно, но схожее со мной. Впрочем, именно отчего-то и лишь схожее. Напротив сидит мужчина лет тридцати, с чёрной курчавой шевелюрой, загорелый, лицо чуть смазано, но если сделать фокус порезче, то можно увидеть, как появляются глубоко посаженные глаза того цвета, что называют карим, вот лоб прорезала морщина (так и хочется написать — решительная), капризная линия губ, крупный, массивный нос, именно в таком порядке, а ветер вдруг задул с моря, зашевелились виноградные листья, задышали, сень-тень, пересвист птиц где-то за домиком-домом, с мужчиной всё ясно, поехали дальше. А дальше, то есть по левую руку от мужчины с крупным, массивным носом и глубоко посаженными глазами — женщина (ну а как иначе? иначе ведь просто никак!), ростом выше среднего, широкая в кости, большебёдрая, уже явно рожавшая, лицо пока ещё тоже смазано, видно лишь, что она очень загорела, а купальник (две узкие чёрные ленточки поперек тела) смотрится отчужденным от её полной фигуры. Раз-два, наведем объектив на резкость. Весь фокус в фокусе, сень-тень, пересвист птиц, время пошло за полдень, ветер утих, лицо становится резким, да и как иначе, когда объектив наведён на резкость? Первое: волосы пепельного цвета (волосы не густые, такие ещё называют «жидкими»), глаза (странное совпадение) серые, форма глаз необычная, нос маленький, но правильный, рот большой, зубы белые и неровные. Да, лоб высокий. Карточка заполнена. Особые приметы? Особых примет, по крайней мере, на лице, нет. — А это? — спрашивает она и показывает себе за правое ухо. Что там? А, шрам... Давно, ещё маленькой была. — Значит, особые приметы: давний шрам за правым ухом (на лице действительно нет), небольшой, сантиметра два длиной. Шея длинная, плечи покатые, грудь, чуть подхваченная одной из двух черных ленточек, вполне под стать её крупному (повторюсь) телу, загар ровный, интенсивно-коричневый. Тут её зовут из дома, она встаёт и идёт по дорожке (трюк необходим, чтобы проявить её ноги, что же, они полноваты, но красивы — красивые, крепкие, полноватые ноги, всё, что может заинтересовать, — запечатлено) и возвращается (а что ей там, у дома, делать?) через несколько минут. Уф, можно перевести дух. Сень-тень, тень-сень, за маленьким круглым столиком, на старых венских стульях, вчетвером. На столике пепельница, две пачки сигарет, коробок спичек, зажигалка, тарелка с персиками, персики небольшие, но спелые, надо отметить, что из своего (то бишь хозяйского) сада, что ещё? Да, большой глиняный кувшин с водой. Просто вода. Просто чистая, холодная вода. Два круглых, тонкостенных стеклянных стаканчика. Ст-ст, стеклянных стаканчика, игра согласных, два язычка играют в поцелуе, но надо идти дальше по кругу.

Дальше, естественно, сидит ещё одна женщина. Но это не жена моего «я-подобия», хотя сделать её женой проще всего. Но это именно знакомая, причем — случайная, не подруга, не любовница, пришла и уйдёт, вот-вот уйдёт, встанет из-за стола, скажет всем «до свидания» и уйдет. Случайная знакомая из местных, познакомились (знакомая-по-знакомились) только вчера: одна, скучно, разговорились, живёт рядом, чего бы не зайти, не посидеть за круглым небольшим столиком когда-то чёрного, а ныне буро-коричневого цвета? Загар у неё тоже буро-коричневый, лицо смазливо, но несколько вульгарно, хотя, может, это именно сейчас кажется так, сейчас, когда я решил, что женщина эта — явление здесь чисто временное, а может, и более того — моментно-мгновенное (сень-тень, пересвист птиц за домиком-домом), стоит ли проявлять её лицо подробнее, стоит ли наводить на резкость и настраивать фокус? Нет, встала, ушла, сказав на прощание «до свидания», так что не четверо, уже трое, места больше, можно устроиться поудобнее.

Мужчину зовут Саша, Александр Борисович, Ал. Бор. Он москвич, коренной, из Кунцево. Женщина — да, это его жена, Марина, Мариша, Маринка. И ещё есть дочь Машка. Девятилетняя упитанная секси с ободранными ногами. Сейчас в гамаке под орехом. Большой развесистый орех, это вам не развесистая клюква! Гамак качается, верёвки поскрипывают. Марина местная, здесь живет её мать. Отец давно умер, а мать живёт с дедом, старым греком, старым крымчанином (вот оно, место, где всё это было, — Крым. Такой полуостров. Когда-то там было очень хорошо), старым рыбаком, а ныне просто старым, больным человеком. Его зовут Николай Васильевич, фамилия у него Костаки. Фамилия известная, но к тому этот Костаки никакого отношения не имеет. До замужества Марина тоже была Костаки, хотя отец у неё украинец. Был. Был украинцем. Мать — полурусская-полугречанка. Интересно перевоссоздавать, интересно переделывать то, что было, но было не так и не тогда. Берёшь и суёшь всё в один большой мешок, завязываешь и трясёшь, долго-долго, шурум-бурум, сень-тень, тень-сень, шурум-бурум. Развязываешь мешок и начинаешь доставать из него. То, да не то, так, да не так, тогда, да не совсем. Опять ветер, опять с моря, опять шелестят крупные виноградные листья глубоко-зелёного цвета. У Саши фамилия нерусская, да и сам он нерусский. Фамилия у него еврейская (Штеренберг), а сам он еврей. Хотя, может, и не чисто еврейская, а с немецким акцентом-налетом. Но суть не в этом, он еврей, жена у него частью гречанка, частью русская, частью украинка (ещё одна часть где-то затерялась), а герой русский. По паспорту. Впрочем, как и всё в этой стране. Ведь было иго. Триста лет татары совместно с монголами употребляли славянок, а в герое ещё есть кровь польская, немецкая и — говорят — даже шведская. Но по паспорту он русский. Как и все в этой стране. Я имею в виду, все русские. Все русские в этой стране по паспорту русские. Убойная логика. Раньше бы сказали — убийсвенная. До развала языка, до его полисемантизма. Язык — гермафродит, он и она, и всё одновременно. И нормы постоянно меняются, язык слабо нормирован. Саша — еврей, Марина — гречанка/украинка/русская, ещё одна часть потеряна, герой — уже было сказано.