Преступники и преступления с древности до наших дней. Гангстеры, разбойники, бандиты - Дмитрий Мамичев

Не все сообщники Саламбье перемерли; я встречал многих при своих частых поездках и с тех пор не терял их из вида; но тщетно искал случая положить предел долгой безнаказанности, которой они наслаждались. Один из них, сделавшийся певцом, долго морочил жителей столицы «Адским маршем», который он мычал под турецким костюмом; за два су он возносил народную песню до седьмого этажа и был известнейшей личностью на парижских мостовых, где его знали только по имени.

Без сомнения, он стоил этой известности: его обвиняли в участии при сентябрьской резне 1793 года; а в ноябре 1828-го его видели во главе шайки, бившей стекла в улице Сен-Дени.

С 1816 года шайка шофферов, по-видимому, обрекла себя на бездействие. Последние ее подвиги были на юге Франции, преимушественно в окрестностях Нимы, Марселя и Монпелье, во время диктаторства г-на Трестальона. Тогда поджаривали протестантов и бонапартистов, имевших деньги, и достойные представители verdets находили это вполне заслуженным.

Записки Вилока, начальника парижской тайной полиции. — Киев: Свенас, 1991

Приключения гайдука Ангела

К тридцатым годам XIX столетия относится деятельность родопского гайдука, Ангела Войводы, который явился грозным мстителем туркам за обиды болгарам. Еще с детства он, рассказывает его панегирист, с удивлением замечал, что болгары постоянно работают и не знают отдыха, а турки только расхаживают с ножами и вечно у них праздник. Сколько раз душа его горела мщением, но он был бессилен, и вот, когда он пришел в возраст, он решил бежать подальше с глаз турок, чтобы не видеть их, а когда представится случай, мстить. Когда он бродил с козами по краю, когда он служил в окрестных селах, он заметил, что болгарину нельзя даже свободно ходить, потому что турки следят за ним. Наконец, Ангел простился с родным домом и пошел в гайдуки: это было в 1830 или 1831 году. Ангел сговорился в Филиппополе с несколькими такими же борцами за народную свободу и отправился в горы. Случай действовать представился скоро: молодой пастух, плача, рассказал им, как помак (отуреченный болгарин) отнял у него маленькую сестру, Еленку, с целью отуречить ее. На помаков, как на отступников от веры и народности, болгары были особенно злы; Ангел убил обидчика помака, отнял у него Еленку и отвел ее к пастухам, которые не знали, как отблагодарить мстителей. С этого времени начинается многолетняя гайдуцкая деятельность Ангела, которая оставила немало следов в народном песенном творчестве и до сих пор описывается в восторженных панегирических выражениях. Ангел ревниво следил за тем, чтобы турки даже в мелочах не обижали болгар: так, например, заметив (16 мая 1836 года, как тщательно отмечает его биограф), что во время народного праздника в одном селе несколько турок из соседних деревень пристают к девушкам, он велел их схватить и произвел над ними строгий суд, в результате которого двое были казнены, а шестерым удалось вымолить прощение.

Подобными рыцарскими поступками Ангел снискал себе величайшую популярность в народе. Насколько нужна была его помощь, видно из того, что с осени 1837 года, когда этот рыцарь на время сошел со сцены, «в отсутствие его турки снова сбесились, вместо Ангеловой дружины разные вооруженные и пьяные турки ходили от села к селу и гоняли богатых крестьян за курами и т. д. В следующем году, 16 апреля, Ангел опять вернулся в Хасковско, и уже через несколько дней дружина его была около него. Турки были принуждены снова выносить военное положение, а Ангел на губернаторских правах свободно владел Деспотодагом и областью. Не было возможности изловить ни Ангела, ни кого-либо из его дружины». Такие средневековые отношения господствовали в Болгарии в половине XIX века.

А./I.Погодин. История Сербии и Болгарии. — СПБ: Изд-во АО Брокгауз-Ефрон, 1910

Абреки

На почве обычая кровомщения выработался в Чечне, как и в других кавказских странах, особый, любопытнейший тип людей, называвшихся абреками. Название это обыкновенно присваивалось русскими всем отважным наездникам, пускавшимся в набеги небольшими партиями, но, в сущности, абрек есть нечто совершенно иное; это род принявшего на себя обет долгой мести и отчуждения от общества вследствие какого-нибудь сильного горя, обиды, позора или несчастья. И нигде абречество не принимало такого удручающего характера, как у чеченцев.

Эти люди становились одинаково страшными и чужим и своим, отличаясь жестокой, беспощадной ненавистью ко всему человеческому. Уже в клятве, которую приносил чеченец, решившийся сделаться абреком, можно судить о безграничном человеконенавистничестве, на которое он обрекал себя.

«Я, сын такого-то, сын честного и славного джигита, клянусь святым, почитаемым мною местом, на котором стою, принять столько-то летний подвиг абречества, и во дни этих годов не щадить ни своей крови, ни крови всех людей, истребляя их, как зверя хищного. Клянусь отнимать у людей все, что дорого их сердцу, их совести, их храбрости. Отниму грудного младенца у матери, сожгу дом бедняка и там, где радость, принесу горе. Если же я не исполню клятвы моей, если сердце мое забьется для кого-нибудь любовью или жалостью — пусть не увижу гробов предков моих, пусть родная земля не примет меня, пусть вода не утолит моей жажды, хлеб не накормит меня, а на прах мой, брошенный на распутьи, пусть прольется кровь нечистого животного».

Встреча с абреком — несчастье, и вот как описывает ее один из путешественников.

«Если вы, — говорит он, — завидели в горах кабардинку, опушенную белым шелком шерсти горного козла, и из-под этих прядей шелка, раскинутых ветром едва ли не по плечам наездника, мутный, окровавленный и безумно блуждающий взор, бегите от владетеля белой кабардинки — это абрек. Дитя ли, женшина ли, дряхлый ли, бессильный старик — ему все равно, была бы жертва, была бы жизнь, которую он может отнять, хотя бы с опасностью потерять свою собственную. Жизнь, которой наслаждаются, для него смертельная обида. Любимое дело и удаль абрека, надвинув на глаза кабардинку, проскакать под сотней ружейных или винтовочных стволов и врезаться в самую середину врага».

Перестрелка в горах Дагестана

Слово «абрек» значит заклятый. И никакое слово так резко не высказывает назначения человека, разорвавшего узы дружбы, кровного родства, отказавшегося от любви, чести, совести, сострадания, словом — от всех чувств, которые могут отличить человека от зверя. И абрек поистине есть самый страшный зверь гор, опасный для своих и чужих: кровь — его стихия, кинжал — неразлучный спутник, сам он — верный и неизменный слуга шайтана.

Абреки нередко составляли небольшие партии или шли во главе партий, перенося всю силу своей ненависти на русских. И встреча с ними войск неизбежно вела за собой кровопролитные схватки. Абреков можно было перебить, но не взять живыми.

Но чтобы не ограничиться ничего не говорящими воображению определениями свойств чуждого народа, приводим рассказ, в котором, в картине набега, отражены бытовые черты чеченских племен, их взаимные междоусобия и недостаток внутренней племенной связи, мешавшие им направить всю силу своей непреклонной и дикой энергии против внешних врагов, уже стоявших на рубеже их родины.

В той местности, которая теперь известна под именем Малой Чечни, в верховьях быстрого Шато-Аргуна, среди дремучих лесов стояло некогда богатое селение Шары. Века прошли над ним с бедствиями войны и разорения, многочисленные народы приходили один за другим искать его гибели, и реки крови своей и чужой были пролиты шарцами при защите родных лесов, за которыми они считали себя безопасными… И вот в одну бурную ночь цветущее селение погибло: остались только печальные развалины, стены рухнувших сакль, закоптелые, с провалившимися потолками, башни, да черные обугленные пни деревьев, по которым время от времени вспыхивали и пробегали тонкие зловешие огненные змейки.

Всю ночь бушевала страшная буря, и свирепый пожар быстро совершал свое разрушительное дело. Под утро набежала тучка, но было уже поздно. Огонь, правда, легко уступил враждебной стихии и, свившись в черные клубы дыма, прилег к пепелищу, но все уже было покончено с Шарами.

Во время пожара никто не приходил спасать имущество; не было обыкновенных в такое время явлений: суеты, криков, беготни, тревоги. Шары сгорели спокойно, как жертва на костре, заранее лишенная жизни. Людей, по крайней мере живых, в то время там уже не было. И гордый аул не увидел восходящего над собою солнца.

Шары были жертвой междуплеменной вражды.

Раздоры между ними и одним из аулов карабулакских были древни, как самое существование этих народов. Отцы заповедовали их детям, поколения — поколениям. И пробил, наконец, час возмездия — последний страшный час шариев. Карабулаки, соединившись с ингушами,[36] темною ночью прокрались через леса, в глубокой тишине, окружили Шары и, по условному знаку, напали на сонных жителей аула. Короток, но беспощаден был этот бой, в котором все шансы были на стороне нападавших. Когда окончил свое дело меч, начал огонь, его всегдашний преемник.