Вариант "Ангола" - Игорь Борисенко

– Escuta! Um momento de atencao! Chuta! Que eu mora aqui!(Слушайте! Минуточку внимания! Тише! Провалиться мне на этом месте! (порт.) – авт.)

Варшавский требовал, чтобы я по-португальски попросил у него еще водки. Я убеждал его:

– Это совершенно неинтересно, уверяю вас! Водка на всех языках звучит одинаково, и говорить о ней не хочется, к тому же португальцы не пьют водку, они пьют вино. Порто, слыхали? Еще портвейн, божественный напиток.

– Не может быть! – твердо, насколько может быть твердым пьяный человек, отвечал Варшавский. – Водку пьют все, кроме товарища Вершинина. Скажи немедленно, Володька! Я тебе приказываю… как приказчик!

– Fino-me por cerveja (Смерть как хочется пива (порт.) – авт.), – пробормотал я, и после этой замечательной фразы организм сдался под напором алкоголя. Больше я ничего не помню. Надеюсь, ни к кому не лез драться и ругаться, я вообще-то тихий. Наверняка блевал, а обратно в казарму был отбуксирован беднягой Вершининым, перед которым наутро было ужасно стыдно.

Утром было не только стыдно, но и совершенно не хотелось жить. Внутренности горели огнем, вода не помогала, пива не было, на водку я не мог смотреть и даже слышать о ней. Глаза не смотрели, душа сжалась в маленький, дрожащий комочек, голова кружилась со страшной силой. И это все при том, что надо было вставать очень рано, собираться, при этом ничего не забывая, и отправляться на лодку. Вершинину опять пришлось выступать нянькой. Впервые я видел его раздраженным и недовольным.

– Извини, Саша, – прочувственно сказал ему я, пытаясь обнять, но он увернулся. – Больше такого не повторится!

– Да уж точно. На лодке водку жрать не дадут, – проворчал Вершинин. – Чего ты форму одеваешь, дурень! Вот же лежит, приготовлено!

Форму нужно было оставить на базе. Вместо нее выдали тельняшки, теплые кальсоны и какую-то полувоенную заграничную одежду, вроде американскую – толстую ватную кофту с нашлепками на локтях, как у бухгалтера, странные синие штаны как будто из мешковины, с кучей карманов, и ботинки на толстенной подошве. Еще были шапки с резинками, чтобы их ветром не сдуло, длиннополые куртки из прорезиненной ткани, перчатки – но я все это одевать не стал, упаковал в мешок на лямках. Тоже с американским клеймом, кстати.

После этого мы отправились.

Александр ВЕРШИНИН,

17 – 25 сентября 1942 года

Проснулся я очень рано – было еще темно. И вроде проспал недолго – часа четыре, не больше, однако чувствовал себя свежим и отдохнувшим.

Укрывшись одеялом до самого носа, я лежал на узкой койке, таращился в узкий темно-серый прямоугольник окна, едва заметный в темноте – и вдруг понял: сегодня никуда лететь не надо. Не придется мерзнуть (на высоте в самолете становится весьма зябко, это я за последние три дня прочувствовал очень хорошо), не придется слушать монотонный, выматывающий душу гул моторов, и не придется пугаться, когда этот гул вдруг сменяется придушенным кашлем, не придется поджимать ноги, постоянно упирающиеся в какой-нибудь на удивление жесткий ящик.

Я потянулся.

Здорово!

За окном, больше напоминающим бойницу, постепенно светлело. Несколько раз рядом с бараком кто-то проходил – то ли часовой, то ли разводящий – и снова устанавливалась тишина, нарушаемая лишь стуком капель по стеклу и жестяному подоконнику. На соседней койке тихо сопел Вейхштейн.

Наконец мне просто надоело валяться.

Одеться и заправить койку было делом трех минут.

Взяв полотенце, коробку зубного порошка и щетку, я вышел из барака.

Над базой неуверенно разгоралось утро.

Пейзаж оказался довольно унылым – цепочка приземистых дощатых и бревенчатых строений, полдесятка сборных металлических ангаров, ажурные скелетики двух наблюдательных вышек, на которых виднелись фигурки часовых и массивные прожектора. В глаза бросалось разве что стоящее на небольшом холмике здание: такое же приземистое, как и прочие, но уже каменное, да еще с толстенькими белыми колоннами. Выделялось здание среди прочих не столько положением, сколько своим цветом – оно было выкрашено светло-розовой краской, и смотрелось довольно экстравагантно. Интересно, что в нем находится?

Серое небо, с которого сеялся мелкий унылый дождик, казалось настолько низким, будто еще минута – и упадет, раздавит, задушит густой ватой облаков. Слева тянулась гряда рыжевато-зеленых сопок, во многих местах покрытых грязно-белыми пятнами – иней.

При взгляде на пятна инея меня мгновенно продрало морозом по спине: я ощутил, что на улице довольно холодно. Поэтому я решил не откладывать водные процедуры, и направился к "ванной комнате" – два вбитых в землю толстых столба поддерживали длинный неглубокий желоб, над которым висело восемь разнокалиберных рукомойников, зачем-то выкрашенных в защитный цвет.

Как оказалось, перемещаться нужно было по деревянным настилам, которых имелось два вида – сколоченные из досок и из кривоватого горбыля. Ходить по первым было значительно удобнее, впрочем, обе разновидности были одинаково грязными. Вся остальная территория представляла собой настоящее грязевое поле, во всех направлениях расчерченное колеями полуторок и трехтонок.

Почистив зубы, я умылся, после чего еще и обтерся ледяной водой до пояса. По телу прокатилась волна жара – хорошо! Когда я растирался полотенцем, ухая и гогоча, сзади вдруг раздался голос:

– Доброе утро, товарищ Вершинин.

Я обернулся. Передо мной стоял Варшавский, тот самый майор, что встречал нас после прилета.

– Доброе утро, товарищ майор.

Видок, наверное, у меня был тот еще – весь в красных пятнах, волосы взъерошенные… А вот Варшавский словно сошел с плаката: выбрит и свеж, подворотничок белоснежный…

Он протянул мне расческу.

– Благодарю.

Причесавшись, я быстро натянул майку, свитер и куртку. Как ни бодрит ледяное купание, шутить со здоровьем не стоит – ветер все же был холодный, хотя и несильный.

– А где ваш товарищ?

– Пока спит.

– Что ж, пусть отдыхает, благо, время еще есть. А вы, выходит, с утра на ногах?

Я пожал плечами – мол, что тут поделаешь.

– Что ж, похвально, – Варшавский улыбнулся. – Я в столовую направляюсь – составите компанию?

– Не откажусь.

В столовой, где мы уже побывали ночью, каждому выдали по солидной порции пшенной каши, по куску ржаного хлеба с ломтем сала, и по стакану еще теплого компота из сухофруктов.

За едой мы с Варшавским практически не говорили.

Когда выходили из столовой, я поскользнулся, до смешного медленно съехал с деревянного "тротуара" и вляпался в рыжую грязь – обоими ногами, выше щиколотки. Хорошо хоть, что обут я был в сапоги, а не в ботинки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});