Музыка - Альберт Лиханов

Она смотрела на меня и улыбалась, ничуть не сердясь.

Я повёл плечами: тяжкий груз свалился с меня. Я понял, что мне опять хорошо и что радостное предчувствие доброго возвращается снова.

Я засмеялся тихонько и вдруг с неожиданной остротой, с лёгкостью и удивлением, что так долго не мог додуматься до такого простого, подумал, что ведь я ни в чём, совсем ни в чём не виноват перед Нинкой. Просто она музыкант, а я нет и никогда им не стану.

Да, да, да! Сегодня было две музыки. Нинкина и моя. Какие там две — одна, Нинкина. То, что бренчал я, — никакая не музыка и музыкой никогда не станет. Дело всё в том, что музыка не для меня, и это ясней ясного.

Я припомнил свои муки у Зинаиды Ивановны, тот день преодоления, когда я сыграл проклятое упражнение номер 24 и ещё два. Казалось бы, мне не хватало логики. Решиться на это, когда телега уже сдвинулась с места.

Нет, я не буду учиться музыке. Я не нужен ей. Нинка доказала сегодня, что музыка — это то, что выбирает человека само. Не человек выбирает музыку.

Диким напряжением, оскорблённым достоинством я преодолел музыку у Зинаиды Ивановны. Я собрался, чтобы сыграть, и сыграл. Но я не сделал ничего, кроме того, что собрался и соединил всё, что я уже умел, уже должен был уметь делать.

Это был первый шаг. Важный, но первый.

Решает всё последний шаг.

Я сделал второй.

Я улыбался смородиновым Нинкиным глазам и точно знал, что это она, а не я, будет играть на сцене.

И будет шуметь море. То приливать бешеными волнами, то отступать, успокаиваясь…

Вместо музыки в тот день я хотел пойти в кино. В "Иллюзионе" крутили "Железную маску", и хотя я смотрел эту картину уже два раза, замирая от страха, ну что ж, придётся смотреть ещё раз. Всё решено!

Великое дело, если человек решил что — нибудь для себя! Решил — и ни в какую, хоть лопни, не переменит своего решения. А если переменит — грош ему цена.

Ио "Железную маску" посмотреть ещё раз мне не удалось. Бабушка сказала, что она идёт по каким — то своим делам, и как раз в мою сторону, так что мы пойдём вместе. Делать было нечего, я взял папку, и мы поплелись.

Стояла весна, сугробы походили на губку, из которой текли грязные ручейки. Солнце серебрило окна старинных деревянных домов, на печных трубах и коньках крыш сидели, мурлыча, разномастные кошки.

Мы шли рядом, и сколько бабушка ни пыталась взять меня за руку, я никак не давался.

Ах, бабушка! Она никак не хотела понять, что четвёртый класс — это не первый, что время идёт, и люди растут, все люди без исключения! А кроме того… Кроме того, это она, она, моя дорогая бабушка, была виновата в том, что в тот день, когда мы шли на экзамен в музыкальную школу, Юрка увидел меня на постыдном "прицепе" — бабушка вела меня за руку.

Не будь этого, думал я, может, и ничего, обошлось бы, и Юрка не лез бы ко мне… Одно на другое, и вон что накрутилось…

Мы шли в сторону, где жила Зинаида Ивановна, и по дороге нам, конечно, попался Юрка. Он не задел меня, не рискнул, потому что я шёл не один, только посмотрел на меня презрительно и скривился…

Бабушка зашла со мной к Зинаиде Ивановне, и та похвалила меня за успехи; они поболтали, бабушка ушла, а Зинаида Ивановна обернулась ко мне, запахивая халат и говоря:

— Ну-с… ну-с…

Я всё стоял, не раздеваясь, с папкой в руке. Сердце моё колотилось. Я должен был сказать всё Зинаиде Ивановне. Сесть к роялю и снова стучать эти упражнения было бы против совести, против моего решения, против второго шага. "Всё решает последний шаг, — думал я, — надо, надо сделать его".

Я набрался духу и сказал, глядя в глаза Зинаиде Ивановне:

— Вы знаете, вы знаете, я не буду ходить к вам больше… Ведь из меня же не выйдет музыканта…

— Что ты, что ты! — закричала Зинаида Ивановна.

— Ну не выйдет! — твёрдо сказал я. — Вы же сами знаете…

Зинаида Ивановна замахала руками, запричитала что — то, но вдруг успокоилась.

— Попей тогда чаю, — сказала она и пошла на кухню.

В пальто и с папкой в одной руке я попил чаю. Зинаида Ивановна грустно смотрела на меня и молчала, думая о чём — то своём. Когда я встал, она вдруг подошла ко мне, погладила по голове и сказала дрогнувшим голосом:

— Я не знала, что ты такой… А я, вот видишь, играю в кино…

Она засморкалась, я внимательно посмотрел на неё. Тогда, в кинотеатре, когда я увидел её в первый раз, Зинаида Ивановна походила на русалку в своём блестящем чешуйчатом платье. Это было тогда, в кино, и с тех пор я много раз смотрел на Зинаиду Ивановну. Никакая она была не русалка. И лицо у неё было нездоровое, дряблое. И на щеках у неё было много старых, больших веснушек…

Мне стало жалко её, я торопливо сказал, что буду заходить просто так… пить чай. Зинаида Ивановна качнула неопределённо головой, — мол, хорошо, но не верю.

Я торопливо выскочил на улицу и в гулкой весенней тишине снова услышал, как где — то совсем близко слышатся шаги перемен…

Я посмотрел вверх на небо и провалился взглядом в бесконечную синеву. У неба не было дна, как не было конца у жизни и у всего, что будет, что придёт скоро…

Сердце стучало, голова кружилась, грудь расширяло счастье. Я шёл нараспашку, красный галстук трепыхался на плече, как огонёк, я шагал, ни на секунду не вспомнив о Юрке, как вдруг кто — то взял меня за рукав.

Я обернулся. Я обернулся и засмеялся.

Это была Нинка. В руке она держала авоську с хлебом. И ещё она улыбалась.

— Ты с музыки? — спросила она, и я кивнул.

— А ты за хлебом ходила? — спросил я, не подумав, что как — то уж далеко она ушла за хлебом, и теперь кивнула Нинка.

Мы пошли рядом, не зная, что сказать.

Мокрый снег кашицей разъезжался под ногами, текли синие ручьи, на крышах сидели кошки.

Мы шли, и я ждал, когда что — нибудь скажет Нинка, но она молчала, а я не знал, что говорить. Но даже вот так, молча, было хорошо идти рядом с ней. Когда на экзамене в музыкальной школе она подошла ко мне в первый раз и говорила, говорила что — то, было ужасно неудобно. Казалось, весь коридор смотрит на нас, и я замечал эти взгляды. А сейчас мне было всё равно, кто на нас смотрит.

Мы шли, иногда касаясь нечаянно друг друга, и всё молчали. Нинка была в ботинках с новыми калошами, калоши, сверкая на солнце, пускали зайчики, и мне казалось, что от этих зайчиков вокруг светлее…

Я шёл улыбаясь, жмурясь от зайчиков, глядясь в лужи, и совсем — совсем забыл о Юрке. А он стоял, он ждал, он охотился за мной.

Я поднял голову и увидел, как смеются Юркины синие, с рыжими крапинками глаза. Он смотрел на меня и на Нинку и очень радовался. Раньше он унижал только меня и мы знали об этом вдвоём — он и я, — теперь он унизит меня втройне: перед собой, передо мной и перед Нинкой!

Юрка подходил ко мне не спеша, сунув руки в карманы пальто, нагло улыбаясь, а я не трепетал, как раньше, нет.

Мысли, одолевавшие меня, мучившие меня, терзавшие меня столько времени, вдруг соединились в последовательную цепь, взялись как бы за руки, обрели стройность и чёткость. В одно мгновение из мальчишки, который не знал, чего хочет, боялся Юрки, стеснялся Нинки, разучивал нелюбимые музыкальные упражнения и вообще жил беспорядочно и неопределённо, я стал человеком, который знал, что хочет, и знал, что ему делать.

Ещё вчера я был рабом музыки. Я мучился, я бился головой в дверь, не зная, что она никогда не откроется для меня. Сегодня, в школе, я понял, что есть вещи важнее музыки. Например, когда человек говорит сам себе правду. Пусть эта правда не такая лёгкая. Но это — важнее музыки. Это заставляет человека быть самим собой. И если человек сказал сам себе правду один раз, если он сумел сделать это, он скажет её себе снова.

И я сказал. Я понял, что, отказавшись от музыки, найдя в себе силу сделать это, сказав самому себе правду один раз, я скажу её снова. Я был рабом музыки. Я перестал быть им. Я был рабом Юрки. Теперь я ничей не раб.

А Юрка всё шёл и шёл на меня и всё ухмылялся нагло, ожидая лёгкой как всегда, победы. Он достал из кармана свой кулак и отвёл его чуть назад.

Мне захотелось закрыть глаза и спрятаться куда — нибудь.

Но я не закрыл глаза и не спрятался.

Я был свободный человек. А рядом со мной была Нинка.

Ещё до того, как Юрка отвёл для размаха свой кулак, с ненавистью, ослепившей меня, я подскочил к нему и изо всех сил врубил ему куда — то по верхней губе, в самое чувствительное место.

Я думал, он упадёт, но Юрка не упал, только сильно качнулся и отступил.

— Ну — ну, — сказал он только, — ну — ну…

И непонятно было, с угрозой или удивлением сказал он это.

Я думал, Юрка будет ругаться матом и тогда я скажу Нинке, чтобы она бежала, а сам буду драться с Юркой, сражаться до последнего и за матерщину, которая оскорбит Нинку, и за все унижения, которые мне достались от него.