Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

Тут Малюта и выступил из тьмы впереди двух стрельцов с бердышами, которые в сенях перед спальней караул держали. Иоанн требовал, чтобы ему лично представляли тех, кто охрану нес. Но сейчас царь лишь махнул рукой: мол, не мешайте! Малюта отступил и растворился в сумраке. Эту способность он тоже быстро в себе выработал. Характер Иоанна не казался ему странным, скорее лицемерным и хитрым. Чтобы жить, надо грешить, а чтобы управлять — вдвойне. Сама жизнь в грехе зачинается. Как без силы? Ванька Турунтай стрельцов на постой ставил к посадским и не платил положенного. Корми да молчи! Ну, это еще терпеть не обидно А вот когда девок начали портить да жен отнимать?! Царь в Островке и слушать не пожелал. Здесь для Малюты ничего удивительного не было. Поразился он тому, что царь мгновенно и охотно — без колебаний — принимал совершенно противоположную личину. В подобном свойстве самая опасность и крылась.

— Не стращай меня, Алешка, ни гневом господним, ни народным возмущением. Через меня Всевышний народом и верховодит. Так неужто я подале от него отстою, чем ты? — И Иоанн, сощурившись, грозно вперил взор в пустоту.

Малюта не уловил ответ Алексея Адашева и скрылся за пологом в полной уверенности, что царь поставил ложничего в тупик. «Я не струхнул бы и не растерялся, — мелькнуло у Малюты, — нашелся бы что возразить». Во-первых, назвал бы заговорщиков. Воронцовых Иоанн не пощадил, а с Курлятевым и всякими Горбатыми вмиг разделается.

Как в воду Малюта смотрел. До того как сложил голову за царя без малого через два десятка лет, успел насладиться опалой старика Михайла Воротынского и высокомерного Никиты Одоевского. А опала у царя недолгая и, по обыкновению, ведет в застенок. Коли не уморят там, то отправят на плаху или удавят в тюрьме. После опалы жизнь царь дарует временно и ненадолго.

Между тем Адашев не оробел. Не сразу согласился. Мягко, со значением ответил:

— Истину возвещаешь, пресветлый государь. Богом ты послан нам и для нас.

— Вот то-то! — улыбаясь, воскликнул Иоанн, не подмечая скрытого смысла в последних словах и проявляя тем самоуверенность и надменность, свойственную молодым летам. — Вот то-то, Алешка! Я царь или не царь?!

— Но ежели перебьешь самых храбрейших, а псковитяне народ смелый и воины — лучше не надо, то с кем оборону держать будешь против ливонцев да против татар? А за ливонцами — немцы зубами щелкают с ляхами, за татарами — турки стоят. Они надеются, что ты молод и волей не окреп. У кого воли нет, у того мудрость хромает. Уйми свой часто справедливый гнев и правь с осторожностью и милостиво.

— Хватит учить, — рассмеялся Иоанн с недостаточно проясненным чувством превосходства. — Стаскивай сапоги, и давай спать. До Бога далеко, до царя близко. Царь я или не царь?!

— Царь, конечно, — подтвердил Адашев. — Великий государь!

Иоанн, невзирая на высокий титул, обширный и природный ум, нередко ошибался. Что и доказала эта летняя ночь.

II

Что-то в Москве делалось нехорошее, раз Господь Бог так ее наказывал, уничтожая огнем сотни прекрасных строений, тысячи деревьев и кустов, версты деревянных тротуаров и мостовых. В пламени погибли неисчислимые богатства и припасы. Ни одно нашествие иных племен так не опустошало Москву, как все пожирающие багрово-желтые ревущие и хлопающие языки. Если в апреле с пожарами еще как-то удавалось бороться, то в конце июня никто и не помышлял остановить разгулявшуюся дикую стихию.

Укладываясь спать, Иоанн припомнил, как Сильвестр в душных сумерках, перед уходом из дворца, молвил с присущей ему пугающей интонацией:

— Не хочу тебе грозить, государь пресветлый, знаю, что ты несуеверен и бесстрашен, но сегодня в полдень на Арбате близ церкви Воздвижения народ стоял в безмолвии вокруг блаженного Василия, который плакал так горько, как никогда. Быть беде, государь пресветлый! Молись, прошу тебя! Ты молод и еще мало нагрешил. Всевышний внемлет тебе.

— Я всегда молюсь, поп! — с неудовольствием бросил Иоанн, смиряя закипавшее внутри раздражение. — А почему Василий глядел на церковь? Что сие означает?

— Увидим, — уклончиво ответил Сильвестр. — Но берегись, государь пресветлый! И нас береги!

Сильвестр умел обронить вовремя фразу, которую при европейском дворе расценили бы как тонкую лесть, а при московском считали небезопасным напоминанием о том, к чему призван властелин. Когда красный петух, неизвестно откуда взявшийся, весной пожрал набитые добром лавки в Китай-городе, превратил казенные гостиные дворы в кучи головешек — черных, обугленных, не потерявших жар и через несколько дней, когда пространство от Ильинских ворот до Кремля стало искореженной грязной пустыней, когда башня, в которой хранилось больше пороха, чем во всей Ливонии и Польше, взлетела на воздух и, со страшным треском рухнув, запрудила Москву-реку, когда куски городской стены были выбиты из общего строя и зияли темными прогалинами, когда за Яузой жилища и мастерские гончаров и кожевников сгорели дотла, — Иоанн и тогда не потерял самообладания. Он сел на коня и объехал свой град столичный, правда с лицом мрачным и непроницаемым. Дьявол не нарушит течение его счастливой после женитьбы жизни. Он не намерен отступать перед стихией и даст ей отпор. Позднее он будет рассуждать об этих днях иначе, со смирением и длинно. Летописцы воспользуются оставшимися от эпохи клочками бумаги и живучими легендами, превратив его в болтуна и спорщика. Немало тому посодействуют и писцы. Однако в ту пору Иоанн в реальной жизни был быстр и немногословен.

— Огонь уничтожает, но и очищает. Смотри, сколько места освободилось, — обратился он к едущему рядом Курбскому, повторив недавно высказанную князем мысль и теперь им присвоенную. — Хоромы построим лучше прежних. И улицы расширим, как в Новгороде. Глаз повеселеет.

Новгородскому устройству он всегда завидовал. Все уши ему тот же Курбский прожужжал. Мол, в немецкой стороне подобных Великому Новгороду мест нет. Ничего! Он Москву изукрасит — дайте только срок.

— Ты вот огня страшишься, а есть воины… — И Иоанн, недосказав, ткнул рукоятью плетки в сторону Малюты, державшего под уздцы лошадь Басманова, тоже сопровождавшего царя.

— Конечно! — согласился Курбский. — Есть воины, которые и крови невинной не боятся, а я вот боюсь.

— Ну и пошел к черту! — яростно крикнул Иоанн, хлестнув плетью коня, да так злобно, что бедняга шарахнулся и понес самого всадника не разбирая дороги, очевидно, туда, где головешки в огонь подбрасывало помянутое и популярное в русской литературе и вообще на Руси существо, которому вот-вот начнет открывать дорогу на страницы книг первопечатник Иван Федоров, мечтавший еще только о поездке в Москву.

Зрелище выгоревшего пространства произвело на Иоанна адское впечатление. Он долго не мог справиться с конем.

«В друзья не набивайся!» — с удовлетворением подумал Малюта, наблюдая, как несколько сникший князь Андрей пытается догнать царя.

Сейчас, очнувшись от голоса Адашева, Иоанн понял, что его ждут трудные испытания. На город обрушился ничего не щадящий ураган. Он срывал крыши у домов, валил заборы и сносил с ног людей. При сухом урагане ежели где полыхнет, то никому несдобровать и никто не в силах будет помочь. Пропадет Москва на веки вечные, провалится в преисподнюю. «Как бы столицу не пришлось переносить во Владимир», — мелькнула мысль, срамная для повелителя. Ни один из монархов, ныне здравствующих, не отказался бы от Варшавы, Лондона, Парижа или Мадрида с легкостью Иоанновой. Но и не одного из них не жгли так часто и свирепо, как русских великих князей и царей. И каждый раз сожженная дотла Москва возрождалась из пепла.

— Церковь Воздвижения горит! — ворвавшись в опочивальню и упав перед царем на колени, в голос крикнули Малюта и Грязной, отважившись отбросить полог.

Иоанн вскочил и не успел совершить утреннее омовение да взять крошку в рот, запив глотком ледяной воды, как получил второе известие:

— На Кремль идет волна!

Неужто Москве исчезнуть, раствориться в огненной стихии? Пропала тогда Русь, пропала! Желтое пламя хуже монгола, идущего конной лавой.

III

По-разному описывают наши историки топографию великого — пожалуй, самого великого — в царствовании Иоанна — пожара. Сходятся в едином: с церкви Воздвижения, перед которой плакал Василий Блаженный, началось. И о невиданной буре замечают. Нелегко, конечно, поверить, что все Занеглинье и Чертолье обратились в груды обгорелых развалин в продолжение часа. Если это так, то без высших сил тут не обошлось.

Огонь лился рекой, утверждает знаменитый историк, основывающийся на летописях. Буря понесла пламя на Кремль, более осторожно говорит другой. Огонь потек как молния, образно выражается третий. Можно привести и другие, менее авторитетные свидетельства. Рассказывали об огненном водовороте, о пучине огня, в которую погрузилась Москва, о гигантском костре, искры которого снопами достигали небосвода. Так или иначе Кремль вспыхнул, Китай-город не уберегся, занялся Большой посад. От Арбата и Неглинной и до Яузы и Великой улицы — вдоль до самого конца плясали дьявольские языки могучего пламени. Варварка, Покровка, Мясницкая, Дмитровка и Тверская превратились в черные руины, а огонь уходил все глубже и глубже в пространство — к окраинам. Сады и огороды исчезли, пруды и ручейки иссохли, земля, обнаженная этим странным и страшным явлением, которое считают газами, отделяющимися от горящих предметов, растрескалась, а кое-где и раздалась, не выдержав жара. К вечеру внезапно прекратилась буря, а в три часа ночи пламя спало. Такие пожары на протяжении истории — от молнии, случайности или неприятеля — стали чисто московским явлением.