Русский апокалипсис - Виктор Ерофеев

Чем русский смеющийся человек отличается от любителя смеха в других странах? «Когда въезжаешь в Россию, в твоей голове раздается щелчок, и мир встает с ног на голову, как в цирке!» Так, щелкнув пальцами у виска, говорил мне ныне уже покойный мой друг Пьер Калинин, француз русского происхождения из Бордо. Иностранец, оказавшись в России, сталкивается с моральной ситуацией, которую я бы назвал заговором ценностей. Да и сами русские готовы рассматривать свою жизнь как цирк. Недаром, когда в брежневской Москве по случаю юбилея цирка расклеили праздничные афиши «50 лет советскому цирку», народ воспринял их как анекдот. Но ощущение России как цирка — тайное знание, которое медленно всплывает на поверхность сознания, и в этом отличие русского цирка от бразильского карнавала. Загадка России в том, что она состоит из двух полярных миров, которые враждебны и симметричны друг к другу. Я говорю об официальном мире ценностей, который претендует быть единственно важным, и его смеховым антимиром. Смех развенчивает официальный мир сильнее всякой серьезной критики. В каждой стране параллельно существуют два мира, серьезный и смеховой, но все зависит от пропорций. В западном обществе смех производит коррекцию серьезного мира, извлекая из него омертвевшие части. Он — терапевт, следящий за общественным здоровьем. С точки зрения русского сознания Запад — серьезная модель мира, в котором юмору отведена почетная второстепенная роль.

Иностранец, внедряясь в русскую жизнь, будь то бизнесмен, журналист или дипломат, постепенно проникается идеей тотального несовершенства российского государства. Сначала он смотрит на это с иронией, затем с ужасом. Ему хочется поскорее уехать домой. Но мой опыт общения с иностранцами, многих из которых не назовешь русофилами, показывает, что Россия, в конечном счете, не отпускает от себя даже после того, как они вернулись на родину. Проникаясь уродством российского государства, иностранец вдруг проваливается в «Зазеркалье» русской жизни. Русский смеховой антимир не имеет ни дна, ни покрышки. Он обладает пугающей для неподготовленного человека свободой. Если всмотреться в него, то окажется, что он сильнее официального мира. Это законодатель странного сплава морали и аморальности, в соответствии с которым живет большинство русского народа. Официальный мир не признает своего антимира и стремится уничтожить его. В сталинские годы анекдотчиков просто-напросто отправляли в ГУЛАГ. Однако официальный мир всегда был вынужден неофициально считаться со смеховым антимиром, потому что в каждом чиновнике, от клерка до министра, есть генетические следы смехового начала, и неслучайно жизнь в Советском Союзе была внутренне свободнее, чем, например, в ГДР, где не хватало подобного антимира. Теперь же, при отсутствии внятной государственной идеологии, смех может на время (нечто подобное было при НЭПе) пригодиться власти как отвлекающий маневр: смейтесь вволю, только не суйтесь в политику!

Еще в Древней Руси, судя по исследованиям Д. С. Лихачева, появилась идея несерьезности мира, поскольку он (а вместе с ним и все земное существование) основан на обмане и лежит во грехе. Правду о призрачности мира несли «святые дураки», юродивые, которые, на площадях и в церквах в непотребных одеждах или вообще без одежд проповедуя скорый конец света, сознательно смешивали понятия верха и низа, жизни и смерти, церкви и кабака. Сходную роль сыграли и пламенные сторонники старообрядства во главе с Аввакумом. Шутовская изнанка мира для русского человека убедительнее фасада. Не зря самая известная в мире церковь носит имя Василия Блаженного, такого же, в сущности, «дурака». Ругань, проклятия, кощунства, наконец, изощренное балагурство, что доводит слово до абсурда, легли в основу русского юмора.

Наиболее яркие цари также пользовались шутовскими методами. Иван Грозный прибегал к маскам юродивого, придурка, попрошайки. В среде опричников он устраивал литургии, похожие на оргии, и оргии, переходящие в казни. Грех, святость, милость, садизм, остроумие и безумие слепились в единый ком. Петр Первый не менее шутовским образом («потешное войско» и пр.) пытался превратить Россию в европейское государство. Наконец, существуют многочисленные примеры смехового садизма Сталина. Несмотря на чудовищную жестокость перечисленных отцов нации, народ до сих пор находится под гипнозом их вселенского чувства юмора. Жесткие публичные шутки Путина тоже делают его, в какой-то степени, народным героем.

Почему в России восторжествовала шутовская изнанка, отразившаяся в сказках, песнях, пословицах, поговорках, частушках, наконец, анекдотах? Это сложная комбинация веры и безверия, надежды и отчаяния, силы и бессилия народа, который не нашел счастья в истории, отвернулся с нелюбовью от нее в шутовское измерение. Русские анекдоты стали заменителем истории, которая, разбившись в них на тысячи осколков, приобрела юмористическую окраску.

Начиная с первых школьных анекдотов о сумасшедших («Приходит комиссия в сумасшедший дом…») и о животных (где самый мудрый зверь — заяц, животный аналог «маленького человека»), русский человек погружается в мир анекдота, чтобы навсегда в нем остаться. Но если раньше этот мир имел закрытые двери, открывался в особых случаях, в мужской компании, то сейчас он открыт для всех. Таким образом, юмор, которому, как известно со времен Анри Бергсона, не хватает сострадания, может оказать существенное влияние на модель национального поведения.

У нас слоеный пирог смеха. В языке молодых людей утвердилось понятие прикол. Прикольно все то, что весело, необычно, экстравагантно, парадоксально. Это — одно из самых ценностных слов молодежного языка. Молодежь создала целую субкультуру прикола, поведенческую систему смеховой волны, когда любая жизненная ситуация, какой бы драматичной она ни была, лишается своей серьезной основы: все годится для смеха. Независимая журналистика, со своей стороны, еще в 1990-е годы выработала стилистику стеба, последовательного высмеивания социальных и культурных ценностей, своего рода юмористический напалм. Державный же юмор Путина призван остудить горячие головы отечественных и иностранных критиков российской власти, банализируя очевидные трагедии: на вопрос американских журналистов, что случилось с подводной лодкой «Курск», он честно признался: «Утонула». Анекдот отреагировал на его заявление: «Получена расшифровка последнего перестука подводников „Курска“: они пожелали Путину хорошего отдыха и успехов в труде». Возможно, именно путинский юмор возвестил миру, что российская власть задраилась, как подводная лодка, время гласности кончилось.

Так автор «Кукол» Виктор Шендерович оказался не у дел. Я встретился с ним в кафе на Патриарших прудах, которые, после всенародного успеха «Мастера и Маргариты», стали культовым местом юмора. Шендерович выглядел грустным, хотя и был настроен решительно. Мы заговорили об эволюции юмора. На грани 1980—1990-х годов политические анекдоты почти исчезли: в них больше не было необходимости.

— Я хорошо помню свое ощущение, — сказал Шендерович, — что мы тогда дожили до своей власти. Она была малообразованной, пьющей, медведеобразной, но ей нужно было помочь.

Желание помочь своей власти отразилось в анекдотах той поры. Это был редкий случай в истории России, когда анонимный автор анекдота переживал за судьбу восходящей политической звезды. Анекдот протягивал Ельцину руку:

«На Съезд народных депутатов (где Ельцин был в меньшинстве) врываются автоматчики в масках.

— Где Ельцин?

— Вот он.

— Борис Николаевич, пригнитесь!».

«Когда мы стали делать „Куклы“, власть еще была своей, — продолжал Шендерович. — Тогдашний Ельцин был ледоколом, но в каком направлении ему плыть, он не знал. Чечня провела кровавую линию. Началась сатира». Сатира раздражала Ельцина. У него складывалось впечатление, что он — главная мишень «Кукол», но, по мнению Шендеровича, «он был и царь-батюшка, и благодетель, и тиран». Во всяком случае, он не мог позволить себе придушить независимые СМИ. Однако отношение анекдота к Ельцину менялось в негативную сторону: «Летит Ельцин на самолете с Кучмой. Ельцин спрашивает: „Как думаешь, какой народ будет больше горевать, если мы разобьемся: русский или украинский?“ Кучма, подумав: „Белорусский“. — „Почему белорусский?“ — „Потому что с нами не было Лукашенко“».

Последний анекдот о Ельцине подчеркнул пропасть, которая стала отделять его от народа:

«Ельцин выходит из церкви. Старушка на паперти просит:

— Подай мне!

— Как же я тебе подам? — удивляется Ельцин. — У меня ведь нет ни мяча, ни ракетки».

На мой вопрос, любит ли он анекдоты, Геннадий Хазанов ответил парафразом «помидорного» грузинского анекдота: «Слушать иногда люблю, а так нет». Я говорил с ним в его кабинете в Театре эстрады. «В юморе есть грандиозная опасность, — сказал директор главного увеселительного заведения страны. — Это такой острый инструмент, который все время кренится в сторону агрессии, особенно сатира. Не случайно она так востребована. Раньше это имело только социальный характер. Но теперь нет больше идеологического быка в виде КПСС. Люди вывернули наружу все то, что было у них внутри. Но всякая дорога, которая не ведет к храму — это дорога в никуда».