Фотограф смерти - Екатерина Лесина

– Да, я в этом уверена.

Потянуло дымом. Окно находилось где-то рядом, но ширма сирени скрывала его от Адама. И, что важнее, Адама от окна.

– Ты бы слышал, что она тут понарассказывала! Ни слова правды!

Танк увяз. Муравьи карабкались по суставчатым ногам, оседали на ребристой поверхности надкрылий, облепляли голову и массивные жвала.

– Сиротка казанская. Подобрали. Обогрели. Изуродовали. Правда, объект для слезливой сказки она не тот подобрала, поэтому и усугубила методы.

Жужелицу перевернули на спину и поволокли.

– Будь уверен, эта попытка не первая и не последняя. Ей понравилось играть.

Колонна муравьев восстановила порядок.

– Нет… она слишком себя любит, чтобы по-настоящему. И… послушай… я понимаю, что тебе сейчас не до того… и, может, имеет смысл отложить свадьбу?

Адаму очень хотелось бы услышать ответ. А еще – увидеть человека, с которым разговаривала Всеслава. Вероятность того, что Адам опознает собеседника Всеславы, была высока.

Меж тем история обрела еще один смысловой слой, содержание которого явно противоречило принятым морально-этическим нормам.

Адам поднял голову. За желтой ширмой шторы стоял человек.

Дядя Витя отличался ростом, статью и окладистой бородой. И черная рубаха навыпуск лишь подчеркивала телесную мощь, усугубляя сходство со священником.

– Спит? Намаялся, бедолага, – гулким шепотом сказал дядя Витя. – А ты, значит, подружка? Старовата ты для подружки.

– Спасибо. И без вас знаю.

Ссориться шепотом не получалось. Но дядя Витя приложил палец к губам и покачал головой. Значит, нельзя будить? Какая трогательная забота. Сейчас Дашка прослезится от умиления.

– Чего тебе надо? – дядя Витя сел на пол, но притом оказался почти одного с Дашкой роста. Глаза его были светлы, как нарисованное море.

– Чтобы вы опознали одного человека.

– Из ментов?

– Бывших.

Сейчас ее выгонят с позором. «Посторонним в…» – гласила надпись на табличке. И Дашка – посторонняя здесь. Рисует она кое-как и мозаикой не увлекается. И вообще ничем не увлекается, разве что трупами, а это чересчур оригинально даже для таких оригиналов.

– Во что ты парня втянула? – Брови сходятся над переносицей медленно, как тектонические плиты. В столкновении их рождаются разломы морщин.

– Он меня.

Кивок. И короткий приказ:

– Рассказывай.

Дашку слушают внимательно.

– Любопытно, – толстые пальцы скрылись в бороде. – В девятнадцатом веке был обычай фотографировать мертвых.

– Зачем?

– Память. Тогда смерть все время была рядом. И люди привыкали к ней, не бегали от нее, как сейчас. Они отдавали ей должное и брали то, что могли взять. Траурные кольца и броши, медальоны с локонами волос умершего, портреты, фотографии. Несколько минут ожидания – и тот, чье тело вскоре рассыплется прахом, навеки будет рядом. Иное мышление, деточка.

Адам бы понял. У него самого иное мышление, которое он старается затолкать в рамки нынешнего мира.

– И ты говоришь, что он все повторил…

– Вплоть до лица.

Медленный кивок, и тектонические плиты кожных складок расходятся.

– Пошли.

Один загороженный сеткой закуток сменился другим. И здесь стояла мебель – огромные, в потолок, библиотечные шкафы. Из многочисленных ячеек ласточкиными гнездами выглядывали ящички. Некоторые были выкрашены в красный, другие – в зеленый, третьи сохранили первозданную окраску, но обзавелись табличками.

– Моя коллекция, – пояснил дядя Витя и уставился на шкаф. – Темка рассказывал?

– Да. Таланты собираете.

– Есть такое. И еще карусели чиню. В каруселях – радость. Там детские воспоминания прячутся.

Ну да, кружение, которое кажется бесконечным. Скачут лошадки, гордо ступает пара верблюдов, которые кажутся невообразимо высокими, и Дашка обнимает нагретую солнышком и оттого живую шею.

Но лошадки ей нравятся больше. А вот ракету всегда кто-то да занимает, потому как Дашка – копуша.

– Во-о-от, – протянул дядя Витя, пальцем подцепив ящик.

Вытащив его из ячейки, он аккуратно поставил на столик и велел:

– Смотри.

Дашка не стала отказываться. Внутри лежали белые конверты, пронумерованные и подписанные.

«Савоничи, январь».

И черно-белая фотография гроба. Снимок выглядит старым, но изображение настолько четкое, что различим узор кружева на обивке.

«Маркова, февраль».

Крупным планом взято круглое лицо в рамке белого платка. Выбившаяся прядка лежит на лбу темным завитком, и черными же линиями выделяются брови. Глаза женщины закрыты. Губы поджаты.

Женщина мертва.

– Он делал это раньше?

– Ну… недавно взялся, – дядя Витя стоит в углу между шкафами. – У него был талант, но не хватало везения. Он затевал дело, доводил до конца, а потом выяснялось, что дело его – не оригинально. А ныне очень ценят оригинальность, больше порой, чем здравый смысл.

Мертвецы. Гробы. Надгробия. Черно-белый кладбищенский пейзаж.

Жуть какая!

– Руки у Максимки золотые. За что ни брался, все получалось. Только вот… средненько. Без души. Зато копиист от Бога.

Безымянная жертва обрела имя.

– Вы хорошо его знали? – Дашка перелистывала снимки.

– Как других. Приходил, работал, уходил, исчезал. Я не сторож людям. А про эту его затею… Максик сам мне снимочки оставил. Сказал, что у него наметочки имеются на настоящее дело, на такое, которого уж точно никто не повторял.

– И вы не спросили, что за дело такое?

– Бесполезно. Они ж суеверные все. И Максик особенно, с его-то неудачами. Он исчез, и вот теперь… – дядя Витя развел руками и добавил: – Учти, деточка, я могу и ошибиться.

У Дашки имелся способ проверить. Достав рисунок – результат ночных фантазий, – она протянула его дяде Вите.

– Максик, – ответил бородач. – Похож. А у тебя талант. Был когда-то.

– Был, – согласилась Дашка. – Давно.

Но талант постепенно превратился в способности, а способности уже не мешали жить.

Очередной день прошел в полутумане. Елена работала.

И снова работала.

Она слышала, как щелкает затвор Валиковой камеры, как поскрипывают софиты, выдавливая свет на площадку. Как хрустит пол под ногами и даже как ток течет по жилам кабеля.

Тяжело. И когда день все-таки закончился, Елена без сил упала на диван. Она приняла теплую минералку из Валиковых рук и даже сказала:

– Большое спасибо.

Валик что-то ответил. Но голос его был равнозначен прочим звукам, а потому неразличим среди них.

– Такси вызвать? – Он все-таки докричался с вопросом.

Елена мотнула головой: ей необходимо пройтись: воздух вернет силы.

Она шла, разглядывая город и удивляясь, что раньше не видела его, спрятанный за рекламными щитами. Потускнели витрины, проступили древние стены, обрядились в кружево теней.

Город был прекрасен. Елена наслаждалась каждым мгновением этой прогулки и, увидев собственный дом – невзрачную бетонную коробку, – расстроилась: время чудес прошло.

В подъезде было обыкновенно. И на лестнице тоже. Квартира встретила пустотой: Динка испарилась. И вещи разбросала. Значит, свиданка. Динка всегда нервничает, на свиданку собираясь. Все ей кажется, что этот раз – настоящий и что за ужином последует не трах на съемной квартире, а любовь чистая и до гроба.

Елена собрала чулки, подняла лифчик с силиконовыми вставками, сняла с книжной полки трусики. Динку стало жаль. И себя тоже.

Не существует любви как явления. Есть неконтролируемые выбросы гормонов…

Из Динкиных брюк выпал пакетик. Крохотный прозрачный пакетик с белым порошком.

Елена подняла. Первым порывом ее было отправить находку в унитаз. Вторым – попробовать. Она села на пол и, раскрыв пакетик, втянула воздух ноздрями. Запах не ощущался.

– Динка, Динка… – Елена поддела мизинцем несколько крупинок. Слизнула. Прислушалась.

Вкус отсутствует.

Просто надо иначе. Как в кино. Высыпать на стол, сделать из порошка дорожку и втянуть носом. А потом закрыть глаза и повалиться на спину, отдаваясь не любовнику, а наркотическим грезам…

Нет. Елена вскочила и бегом ринулась в туалет. Высыпав порошок в унитаз, нажала на слив. Шум воды прочистил разум. И осознав, что едва не нарушила собственный запрет – самый категорический из всех запретов, – Елена икнула.

Дрожали руки. Дрожали ноги.

– Никогда… Господи боже ты мой… никогда… – она ударила себя по щеке и, глядя на наливающийся краснотой отпечаток, разрыдалась.

Динка! Тварь! Идиотка! Притащить эту пакость…

…Стеклянные глаза, в которые можно смотреться, как смотрятся в зеркало. Распухшие губы. Пальцы-ветки, руки-стволы. На них россыпь алых пятен.

«Мошкара покусала, – шутит он, хотя уже не может шутить. – Помоги».

Вены ушли в глубь истерзанной плоти. Их приходится выдавливать, перетягивая руку жгутом. У Елены не хватает сил, как не хватает решимости уйти.

Она дышит его запахом. Она смотрит, как иглы пробивают кожу. Она борется с желанием взять подушку и положить на его лицо. Пусть бы прекратил себя мучить.