Чудо десяти дней - Эллери Квин

— Я и не рассчитывал, что ты меня поймешь, — огрызнулся Говард. Он выпрыгнул из машины, приблизился к валуну, сел на его мшистую верхушку, нащупал под ногами камешек, неловко пнул его, потом поднял и швырнул в корягу.

Птицы опять вспорхнули и улетели.

— Говард рассказал свою историю, но это лишь одна часть, — заключила Салли. — А теперь позвольте мне рассказать мою.

* * *

Эллери передвинулся на сиденье, а Салли обернулась к нему и поджала ноги. На этот раз она взяла сигарету и закурила. Ее левая рука покоилась на руле. Похоже, что она искала главное слово — сезам, способное передать всю суть ее истории.

— Меня зовут Сара Мэсон, — неуверенно начала она. — Сара, без буквы «эйч». Мама особенно настаивала на этом, она знала, что так принято писать в «Архиве», и решила — без «эйч» имя будет звучать элегантнее. А Дидс стал звать меня Салли, — она слабо улыбнулась, — помимо всех прочих имен.

Мой отец работал на джутовой мельнице. Там перемалывали джут и шодди.[8] Не знаю, известно ли вам, что такое джутовая мельница. Пока Дидс не купил ее, это была жуткая дыра. А Дидс превратил ее в достойное предприятие, и оно теперь процветает. Джут используют в самых разных случаях, по-моему, даже в пластинках фонографов, или там применяют шодди? Никогда не могла запомнить. Так вот, Дидс купил эту мельницу и все на ней реорганизовал. Одним из первых он уволил моего отца.

Салли подняла голову.

— От папы и впрямь не было проку. На мельнице он делал то, что обычно поручают девчонкам-неумехам, то есть совсем несложную работу. Но не справлялся даже с ней. Он многое перепробовал, как-никак получил неплохое образование, — и у него ничего не получалось. Он пил, а когда напивался, бил маму. Однако меня он и пальцем не тронул, — у него просто не было такой возможности. Я очень рано научилась не попадаться ему под руку. — Она улыбнулась той же слабой улыбкой. — Я — отличный пример теории Дарвина. У меня был целый выводок сестер и братьев, но выжила только я одна. Остальные умерли в раннем детстве. Наверное, и меня бы тоже не стало, но папа умер первым. А вслед за ним мама.

— О! — откликнулся Эллери.

— Они умерли через несколько месяцев после того, как папа лишился работы. Он так и не смог никуда устроиться. Однажды утром его нашли в реке Уиллоу. Говорили, будто он оступился еще вечером, напившись допьяна. Упал и утонул. А спустя два дня маму отвезли в больницу Райтсвилла — у нее начались преждевременные родовые схватки. Ребенок родился мертвым, и мама тоже умерла. Мне тогда было девять лет.

«Да, типичная история для Полли-стрит», — подумал Эллери. Однако что-то в ней его не на шутку озадачило. А точнее, происхождение сидящей рядом с ним Салли. Если рассуждать строго социологически, на свете мало чудес. Как же маленькой замарашке Саре Мэсон удалось стать Салли Ван Хорн?

Она опять улыбнулась:

— Эллери, здесь нет никакой тайны.

— Вы совершенно несносная женщина, Салли, — возмутился Эллери. — Ну и как же?..

— Это все Дидс. Я была маленькой девчонкой, без единого пенни в кармане. Да, по сути, и без родственников, хотя мамина кузина жила с семьей в Нью-Джерси, а папин брат — в Цинциннати. И они меня к себе не взяли. Что же, их можно понять — обе семьи были очень бедные и многодетные, зачем им лишний рот? Меня отправили в приют в Слоукем, его опекало графство, и тогда-то Дидс услышал обо мне. Он был попечителем городской больницы, там ему рассказали о маминой смерти и об оставшейся сироте…

Он меня никогда не видел. Но когда выяснил, кто я такая — дочка Мэтта Мэсона, которого он уволил… Я не раз спрашивала, почему его встревожила моя судьба. А Дидс в ответ лишь смеялся и говорил, что это была любовь с первого взгляда. И родилась она в тот день, когда он увидел меня на Полли-стрит, в доме миссис Пласкоу, нашей соседки, у которой я какое-то время жила. Я хорошо помню миссис Пласкоу — крупную, полную женщину, этакую «мамашу» в очках в золотой оправе. Это случилось вечером, и миссис Пласкоу зажгла свечи. Они были евреями, и я запомнила, как она объяснила мне, что евреи зажигают свечи в пятницу вечером: ведь закат в пятницу — начало еврейской субботы. И так продолжается уже тысячи лет. Не успела она закончить фразу, как в дверь постучали, не могу забыть свое сильнейшее впечатление. Маленький Филли Пласкоу открыл ее — на пороге стоял какой-то огромный человек. Он посмотрел на свечи, на детей и сказал: «Где здесь девочка, у которой умерла мама?» Любовь с первого взгляда! — Салли снова улыбнулась своей загадочной улыбкой — Я была грязной, напуганной сиротой с костлявыми руками и тощей грудной клеткой, мои ребра можно было пересчитать. Настоящим оборвышем. И до того испугалась, что набросилась на этого дядю. Как приблудная кошка! — Тут она громко засмеялась. — Думала, что так ему и надо. А он попытался усадить меня к себе на колени. Я стала сопротивляться, расцарапала ему лицо, ударила по ногам. Миссис Пласкоу прикрикнула на меня и чуть не заплакала, а ее дети скакали вокруг меня и визжали. — Выражение лица Салли изменилось. — Какой он был сильный, какой большой и теплый и как от него замечательно пахло, еще лучше, чем от свежевыпеченного хлеба на кухонном столе. Я еще долго кричала, пытаясь вырваться. Окунула его галстук в воду, когда он попробовал пригладить мне волосы. Он на меня не сердился и говорил со мной очень ласково. Дидс — борец по натуре. И любит борцов.

Говард встал, вернулся к машине и хрипло произнес:

— Давай продолжай, Салли.

— Да, Говард, — отозвалась Салли, а затем разъяснила: — Что же, он заключил договор с властями графства. Создал для меня какой-то фонд, я не стану сейчас описывать подробности. Но благодаря этим пожертвованиям меня приняли в частную школу с добрыми, понимающими, современно мыслящими учителями, а потом еще в одну. Это были настоящие частные школы. На деньги Дидса. Я училась и в других штатах. И завершила образование за границей. У Сары Лоуренс. Меня заинтересовала социология. — Она беспечно добавила: — У меня несколько дипломов. Я получила хорошую работу в Нью-Йорке и в Чикаго. Мне это нравилось. Но меня всегда тянуло назад, в Райтсвилл, и я хотела здесь работать.

— На Полли-стрит.

— На всей Полли-стрит. Этим я и занялась. Да и до сих пор кое-что делаю. Теперь у нас собралась команда хорошо образованных людей и мы разработали полную социальную программу для школ и клиник. В основном на средства Дидса. Естественно, что во время моей работы мы постоянно встречались.

— Он, должно быть, вами очень гордится, — пробормотал Эллери.

— Полагаю, что с этого все и началось, но… затем он в меня влюбился. Вряд ли мне удастся передать, что я почувствовала, когда он признался в любви. Дидс всегда общался со мной. Он прилетал на самолете, чтобы повидать меня, когда я училась в школе. Я никогда не воспринимала его как отца… скорее как большого и сильного ангела-хранителя, но очень мужественного типа. Наверное, вы сочтете меня восторженной дурой, но я бы даже сказала — «как бога».

— Нет, я вас понимаю, — ответил Эллери.

— Я сохранила все его письма ко мне. И прятала его фотографии в разных тайниках. На Рождество он присылал мне огромные коробки с замечательными подарками. А в дни рождения всякий раз дарил мне что-нибудь необыкновенное. У Дидса фантастически хороший вкус и почти женское чутье ко всему исключительному. И на Пасху — груды цветов, целое море букетов. Он был для меня всем — олицетворением добра, силы и, конечно, утешением, надежным плечом, на которое ты кладешь голову в минуты одиночества и тоски. Даже когда он куда-нибудь уезжал.

Я узнала о нем немало нового. Через год после создания фонда для моего образования, да и просто для заботы обо мне он разорился. В пору экономического кризиса 1929 года. Деньги фонда не были безвозвратным кредитом — он смело мог взять их для собственных нужд. И лишь одному Богу известно, как он тогда нуждался. Но он к ним не притронулся, не забрал ни единого цента. Такой уж он человек.

Когда он сделал мне предложение, мое сердце едва не выпрыгнуло из груди. Мне стало дурно. Это было уже слишком. Слишком хорошо и радостно. Мне казалось, я не выдержу напора собственных чувств. Все годы обожания, поклонения и, наконец, вот это…

Салли остановилась, а после чуть слышно проговорила:

— Я дала ему согласие и два часа проплакала в его объятиях.

Внезапно она взглянула Эллери прямо в глаза:

— Вы должны осознать и по-настоящему понять, что Дидрих меня создал. Я стала такой, какой он меня вылепил. Своими руками. И дело не только в его деньгах и возможностях. У него был ко мне творческий интерес. Он следил за моим развитием. Он направлял меня, когда я училась. Он писал мне мудрые, зрелые и совершенно правильные письма. Он был моим другом, учителем, исповедником. Казалось, он меня не контролировал и жил вдали от меня, но его уроки усваивались даже лучше, чем при частых встречах. Я считала его жизненно необходимым для себя человеком и ничего от него не скрывала. Писала ему о таких вещах, которые многие девочки не решались бы поведать и родным матерям. И Дидс ничего от меня не требовал. Он просто всегда был рядом со мной и находил нужное слово, нужный подход, нужный жест.