Арминэ - Виктория Вартан

— Какие?

— Представляешь, старухи думают, что всё, что мы сделали, — сделали урваканы.

— Ну да?!

— Честное слово! Мама вчера рассказывала за ужином.

— Значит, мы с тобой — урваканы? Вот здорово!

— Конечно! Это ж про нас с тобой…

Месть

Недалеко от сельпо друзья встретили Анаит Гукасян. Она стояла у своей калитки и плакала. Плечи ее вздрагивали от сильных рыданий. Давид и Шаген остановились возле плачущей девочки.

— Ты чего это ревешь? — спросил Давид покровительственным тоном.

Но Анаит не ответила. Она продолжала плакать.

— Обидел кто? — спросил Шаген, внезапно тоже почувствовавший себя представителем сильной половины человечества.

Анаит, размазывая по лицу слезы, кивнула.

— Кто тебя обидел? — спросил Давид.

— Она… — срывающимся голосом проговорила Анаит и зарыдала снова.

«Она» — это, понятно, мачеха, Лусик, на которой год назад женился после смерти жены отец девочки. Память о матери была еще очень свежа у Анаит, и она ни за что не хотела называть мачеху мамой, за что ей частенько и доставалось от нее.

— А что случилось? — спросил Шаген.

— Она… ударила меня за то, что я разбила сервизную чашку… — Плечи Анаит снова затряслись от плача.

Давид и Шаген быстро обменялись взглядами. Друзья теперь понимали друг друга с полуслова.

— Не плачь, Анаит, — сказал Давид, — увидишь, она тебя больше пальцем не тронет. Правда, Шаген?

— Очень даже правда, — подтвердил Шаген.

Разумеется, после этого разговора Давид и Шаген повернули назад: им уже не было никакой надобности идти к сельпо за последними местными новостями.

Давид и Шаген, спрятавшись за живой изгородью, долго наблюдали за двором Гукасянов. Несмотря на поздний час, в этот вечер в Саришене стояла несусветная жара, и поэтому Лусик, мачеха Анаит, решила постелить себе на лавочке, под большим ореховым деревом, неподалеку от живой изгороди. Для Анаит и ее брата Каро она постелила на веранде, где были распахнуты окна и двери, а мужу — на ковре, прямо на земле, еще теплой от дневного зноя. Скоро они уснули.

В руках у Давида был длинный шест, на конце которого была прикреплена поперек короткая палка.

— Давай сюда рубашку, — прошептал Давид.

Шаген достал из-за пазухи белую отцовскую рубашку и надел ее на крестовину, которую держал в руках Давид. Получилось настоящее пугало.

Убедившись, что все крепко спят, Давид влез на изгородь, а оттуда на ореховое дерево. Шаген подал ему крестовину с надетой на нее белой рубахой. Держась свободной рукой за ветку, Давид свесился над лавкой, на которой спала Лусик, и, раскачивая над ее головой пугало, страшным голосом завыл:

— У-у-а-а… у-у-а-а!

— У-у-у-у-у! — вторил ему снизу Шаген.

— Вай, что это?! — проснувшись, закричала Лусик. — Вай, мама-джан! Вай, мама-джан, урваканы! — завизжала она громко и натянула на себя одеяло: перед ее широко раскрытыми от ужаса глазами, издавая страшный вой, раскачивалась в воздухе какая-то белая фигура с растопыренными руками.

— Что?! Кто?.. Урваканы? Какие урваканы? — вскочил с постели отец Анаит и, схватив карманный фонарь, подбежал к Лусик.

Но Давид бросил во двор камень, обернутый в тетрадный листок, соскользнул с дерева и уже был по ту сторону изгороди. В следующую минуту друзья что есть мочи бежали по безлюдной улице.

— Ур… ваканы… Только что я сама своими глазами видела… Вот тут, надо мной… летали в белом саване… — заикаясь от страха, лепетала Лусик. Она дрожала всем телом.

— Какие урваканы? — рассердился на нее муж. — Что ты мелешь чепуху? Ложись-ка скорей в постель и спи, ты ведь не старуха, чтобы верить в урваканов! Смотри, ты своими криками разбудила даже детей.

Анаит и ее маленький брат Каро действительно вышли во двор и испуганно слушали разговор отца с мачехой.

— Тебе, верно, привиделся страшный сон…

— Да ведь они даже бросили камень в меня! — воскликнула Лусик.

— Опять она за свое, — с досадой сказал отец Анаит, а сам все-таки направил луч света на землю. И вдруг… — Что это? — Он поддел носком ноги какой-то предмет, белеющий в траве. Потом наклонился, поднял брошенный Давидом камень, обернутый в бумагу, и прочел:

«Если еще хоть раз обидишь Анаит, провалишься сквозь землю.

Урваканы».

На следующий день у сельпо только и было разговору, что об урваканах, которые ночью летали над двором Гукасянов. Давид и Шаген слушали все эти толки и перемигивались. Они очень гордились, что вызвали такой переполох в поселке.

— Мариам, слышала, как урваканы напугали ночью Гукасян Лусик? Они летали всю ночь над их двором и выли страшными голосами. Среди них, наверно, была покойная мать Анаит и Каро, она привела урваканов, чтобы отомстить за своих детей.

— Слышала, слышала, но не очень-то верю во все эти россказни.

— Вай, ты не веришь мне! Я сама слышала, какой Гукасяны ночью переполох подняли у себя во дворе. Я ведь рядом с ними живу. Лусик до сих пор не может опомниться от страха.

— Хорошего человека урваканы не напугают, а, наоборот, помогут ему, — глубокомысленно изрек худощавый старик, которому на вид было лет сто, не меньше.

— Да уж что правда, то правда, — хорошему человеку урваканы всегда придут на выручку, — сказал дед Маркос, у которого была непоколебимая вера в свои добродетели и который теперь уже нисколько не сомневался, что дрова ему ночью привезли именно урваканы.

— Верно говоришь, Маркос, — поддержал его Карапет, дедушка Шагена. — Ведь наказали же они за жадность старуху Сиран. Хе-хе! Отобрали у нее инжир и раздали соседям. И знали-то ведь, когда сделать это: как раз накануне базарного дня. Хе-хе!

— А я вот что думаю, Карапет, — сказал дед Маркос. — Как бы там ни было, Лусик теперь не посмеет обидеть сирот, правда?

— Истину говоришь, Маркос, истину.

— Ну, мне пора домой, — сказал дед Маркос, вставая с лавки. — Пойду сварю себе похлебку да лягу сегодня вечером пораньше. Утром мне надо поехать к себе на участок и собрать виноград. Эх, если бы урваканы взяли да за ночь собрали мой виноград, вот было бы хорошо! Не знаю, как я один и справлюсь… Нынче ведь хороший урожай, гроздья тяжелые, налитые.

— А ты бы подождал, пока мы свой соберем, а потом всей семьей поможем и тебе, — предложил дедушка Шагена.

— Спасибо, попробую-ка сам. Пока.

Давид толкнул Шагена в бок.

— Ты чего? — спросил тот.

— Не соображаешь? Поможем деду Маркосу собрать виноград?

— Нет уж, так далеко ночью я не пойду. Это же за поселком, — сказал Шаген. Действительно, виноградники и бахчи находились километрах в десяти от поселка.

— А мы туда пойдем рано, с петухами, — вполголоса, чтобы не услышали присутствующие, уговаривал Шагена Давид. — Только я не знаю, где участок деда Маркоса.

— Я тоже не знаю. Дедушка Маркос! — остановил деда Маркоса Шаген, когда тот уже повернулся уйти. — А далеко ли твой участок?

— Мой участок? — Дед обернулся к мальчикам. — Он находится в самом конце виноградников.

— Над обрывом у речки? — решил уточнить Давид.

— Да. Его отовсюду видать, потому как там, в винограднике, растет большущее ореховое дерево. Я его посадил, когда еще молодым был… Кажется, в том самом году я и женился, — докончил он, обращаясь к старикам, сидевшим на лавке. Потом вдруг, словно спохватившись, оглядел мальчиков: — А зачем вам знать, где мой участок?

— Да ни зачем… — несколько смутились они. — Мы просто так…

И снова дед Маркос

Рано утром Давид и Шаген уже были на участке деда Маркоса. Вооружившись садовыми ножницами, они срезали спелый виноград кисть за кистью и складывали на траву в тени орехового дерева. Они очень торопились, потому что надо было собрать виноград до прихода деда Маркоса. Мальчики уже собрали довольно большую кучу винограда, когда невесть откуда взявшийся сторож схватил Шагена за руку.

— Я вам покажу, как воровать чужой виноград! — заорал он. — Я вам сейчас…

— Мы… мы… — пробормотал в страхе Шаген. — Мы не воруем…

— Правда, дядя, мы не воруем, — не растерявшись, спокойно подтвердил Давид, — а мы помогаем деду Маркосу собрать урожай.

— Так он знает, что вы здесь? — спросил сторож, все еще крепко держа Шагена за локоть.

— Нет, он не знает… Мы хотели потихоньку…

— Мы хотели, чтобы он не знал, кто помог, — пояснил Давид.

— Знаете что, не морочьте мне голову! Лучше отведу-ка я вас к вашим родителям, а уж они пусть сами разбираются. Ты, кажется, внук Карапета, да? — обратился он к Шагену. Тот кивнул. — А ты чей? — спросил он Давида.