В конце концов - Борис Полевой

В первый раз я видел, как все трое Кукрыниксов сидят над своими раскрытыми папками и ничего не рисуют — так они ошеломлены.

— После этого Дантов ад — просто увеселительное заведение, — шепотом говорит кому-то Юрий Корольков, но стоит такая тишина, что мы слышим его через два ряда.

С заседания расходимся молчаливые.

— Братцы, после этого я, ей-богу, никогда не смогу есть мясо, — произносит, залезая в фургон, Михаил Гус.

— По логике вещей, вам теперь не должно мыться с мылом, — грустно шутит Семен Нариньяни.

С нашей переводчицей Майей делается плохо. Она сидит в трясущейся машине, истерически всхлипывает, кусая губы, и сидящие возле нее машинистки суют ей в нос пузырек с какой-то остро пахнущей дрянью. Не знаю, надолго ли, но на сегодня мы-таки действительно потеряли аппетит и сон.

9. Жизненное пространство Германа Геринга

Я уже поминал, что Дворец юстиции, где идут заседания Международного Трибунала, — это каменный остров, чудом сохранившийся среди развалин Нюрнберга. Ни одна бомба не упала на его территорию, ни один осколок не оцарапал массивных, почти крепостных стен. Так вот развалины, окружающие дворец, разбирают сейчас эсэсовцы — крупные, толстомордые, ражие типы, которым, судя по цвету лица, не так-то уж худо живется в американском плену. В своей черной форме они строем приходят на работу и расползаются по развалинам под охраной двух-трех джи-ай, охраной, в сущности, условной, ибо американские солдаты обычно сидят где-то в сторонке на солнышке, переговариваясь и пожевывая свою резинку.

Честно говоря, нас, ежедневно слушающих сейчас страшные повести о подвигах этого черного воинства, такой либерализм злит и беспокоит. Я знаю, что и наши судейские не раз протестовали против такого соседства. Но командование первой американской дивизии, оккупирующей Нюрнберг, вежливо отводило эти протесты: война кончилась, пленные — только пленные и, кроме того, существует же Женевская конвенция.

И вот сегодня утром, подъехав к Дворцу юстиции, мы были поражены — эсэсовцев на привычных местах работы не было. Во дворе суда по углам стояли четыре танка, развернув стволы пушек на ближайшие уличные перекрестки. По бокам обоих ворот поднимались объемистые дзоты, сложенные из мешков с песком. Из их амбразуры торчали стволы с пулеметами. Дзоты поменьше обступали вход в здание, над которым висели флаги держав антигитлеровской коалиции. И совсем маленькие, так сказать, карманные дзотики из мешочков, были выложены и в самом здании, по углам коридоров.

Что такое? Почему за одну ночь все приняло столь воинственный вид? Оказывается, эсэсовцы бежали из лагеря, рассеялись по развалинам, ушли в горы и, говорят, готовят нападение на тюрьму с целью освободить преступников.

Отыскал в перерыве между заседаниями начальника тюрьмы полковника Эндрюса, с которым у меня с первого же дня установились дружеские отношения, чему, как я уже писал, содействовало мое появление на суде в необычном мундире. Полковник смущен, озабочен, занят, но в беседе не отказал. Как и все американские деятели, он неравнодушен к прессе и не чурается журналистов.

— Почему суд сегодня похож на осажденную крепость?

— Это интервью?

— Нет, просто беседа. Об этом я писать не буду.

— Нет, почему же, можно написать… Можете сообщить в «Правду» мои слова: «Всякая возможность побега для моих клиентов исключена. Принятые нами меры имеют больше психологическое значение».

— Вы так уверены, что побег невозможен?

— Если бы вы знали, как мы их охраняем, вы бы несомненно со мной согласились.

— А как вы их охраняете?

— Если обязательно хотите видеть, — он посмотрел на массивные золотые часы, которые по-штатски извлек из недр брюк. — Если непременно хотите, приходите ко мне в двенадцать. Сейчас я должен извиниться, я занят… Этот инцидент с эсэсовцами все-таки скверная штука.

Точный и обязательный, как все американцы, в назначенное время он принял меня и переводчицу. Это плотный человек с интеллигентным лицом, в пенсне с круглыми стеклами. Маленькие усики, подстриженные на латиноамериканский образец, придают ему несколько фатоватый вид, а из-за стекол пенсне смотрят умные, внимательные глаза. Он тщательно одет, подтянут, даже вот у себя в кабинете не снимает лакированной каски, сдвинутой чуть набок. Но, несмотря на это, вид у него сугубо штатский и обращение тоже.

— Присаживайтесь… Виски? Джин? Может быть, вермут?… Вот сигареты или вы предпочитаете сигару?… Я в вашем распоряжении.

У него на стене план тюрьмы. Дворец юстиции, это, так сказать, целый комбинат правосудия. Здание с четырех сторон обступает маленький двор. Тюрьма помещается в одном из его крыльев. Из тюрьмы прямо непосредственно к залу заседаний теперь, как я уже говорил, ведет подземный тоннель. Подсудимых водят в зал суда только по этому тоннелю.

— Это исключает возможность даже попытки побега, ибо оба конца тоннеля строго охраняются, а весь тоннель простреливается. По малейшей же тревоге мы мгновенно перекроем все выходы вот здесь и здесь, — он показывает это на карте.

— Ну а камеры? Есть ли окна?

— Нет. Я уж не первому вам говорю, что мои клиенты не видят солнечного света. Только искусственное освещение. Ну если бы окна и были, все равно никто и ничего не смог бы сделать. После этой прискорбной истории с "Робертом Леем часовые не спускают с них глаз ни днем, ни ночью.

— В переносном смысле?

— Нет, в буквальном. Хотите, я вам все это покажу.

— Ну, разумеется.

— Только вот мисс, — он показывает на нашего Оловянного солдатика. — Вход женщинам в тюрьму воспрещен. Впрочем, у меня есть солдат — хорват по происхождению. Ведь хорватский и русский языки близки, не так ли? — Он нажимает кнопку звонка и приказывает найти хорвата.

— Ну, а как же все-таки прозевали Лея?

— Лей? Да, это, конечно, неприятная история. История действительно неприятная. Среди подсудимых значится и Роберт Лей, одна из самых отвратительных фигур нацизма, член руководства нацистской партии, главарь так называемого трудового фронта. Но на скамье подсудимых его место пусто. Он ушел от ответа, покончив жизнь самоубийством вот тут, в Нюрнбергской тюрьме.

Когда Красная Армия окружила Берлин и Гитлер со своими приближенными, оказавшись в этом кольце, заполз в свою подземную нору, Роберт Лей, бросив фюрера, бежал к себе на родину в Баварию, надеясь скрыться там в Баварских Альпах, которые были ему знакомы с детства. Он сбрасывает форму генерала эсэс, облекается в альпийский костюм, отращивает бороду и прячется в горной хижине с документами на имя доктора Дестельмайера. Население боялось и ненавидело этого своего «земляка». Он был слишком известен разгромом рабочих организаций и созданием системы жесточайшей эксплуатацией немецкого рабочего класса. И вот в штаб американской парашютной дивизии, разместившейся в любимой гитлеровской вотчине Бертехсгадене, приходит сразу несколько писем, указывающих местопребывание Лея. Настигнутый в горном охотничьем домике в полупьяном виде, Лей пытается ускользнуть.

— Это ошибка. Я даже не знаю Лея, никогда его не видел. Моя фамилия Дестельмайер. Вот документы. Совершенно не понимаю, что вы от меня хотите?

Он пьян, глаза его красны. Неопрятная бороденка благоухает застарелым перегаром. И это служит еще одним признаком, разоблачающим Лея, ибо палач рабочего класса Германии давно известен как горький пьяница. С помощью одного из старейших членов нацистской партии, задержанного до этого, устанавливается его личность. Лей сдается.

— Я проиграл, — говорит он.

Лея водворяют в Нюрнбергскую тюрьму, и тут, протрезвев в тюремных условиях, он развивает бурную деятельность. Он делает ставку на ссору американцев с Советским Союзом. Руководитель «трудового фронта», разгромивший все рабочие организации и возглашавший «вечный мир» между рабочими и капиталистами, он хорошо знает былые довоенные связи нацистской и североамериканской экономики, тайные и явные союзы могущественных корпораций, корни которых тесно переплетаются глубоко под землей. И он начинает бомбардировать американское командование своими письмами и проектами: Германия всегда представляла собой защитный вал, отгораживающий Запад от большевистской России и ее идей. Теперь этот вал разрушен. Могущественная Красная Армия, вышедшая победительницей, угрожает странам Запада и самой великой идее свободного предпринимательства. Нужно как можно скорее восстановить этот барьер, и в этом деле он, доктор Лей, хорошо знающий экономику, может принести пользу, Он — к услугам американского командования и американского правительства… Он так прямо и пишет: «…наиболее уважаемые деятели и активные граждане, которые работали гаулейтерами, крейслейтерами и ортсгруппенлейтерами, представляют собой деловую элиту Германии. Сегодня эта элита лишена свободы. Но именно они, их авторитет и их организационный опыт должны послужить благородной цели примирения с Америкой и превращения Германии в могущественного американского союзника в Европе». И дальше: «Эта акция должна быть осуществлена в полной тайне. Я думаю, что она прямо вытекает из современных интересов американской внешней политики и в настоящем и в будущем, для того чтобы американские руки в послевоенной Европе не были бы слишком видны».