Август 91-го. Был ли заговор? - Анатолий Лукьянов

Ситуация в целом была неординарная. Она скорее всего требовала прекращения уголовного дела. И то, что узники «Матросской тишины», проходящие по «делу ГКЧП», оставались под стражей, было далеко не случайно. Это еще раз доказывало, что власти преследовали прежде всего политические цели. Более того, кое-кто из их сторонников открыто заявлял, что «освобождение гэкачепистов может усилить и без того распоясавшуюся оппозицию».

Российская прокуратура клялась, что «следствие работает на истину». Скажу прямо: заметно этого не было. Гораздо честнее было бы сказать, что следствие работало на версию, которая была задана правящими кругами, старавшимися оправдать свои действия необходимостью борьбы против «заговорщиков» и «путчистов», угрозы «необольшевизма», «красно-коричневой опасности» и т. п.

А поэтому не все благополучно было в «датском королевстве» российской прокуратуры. И повинны в этом были не узники «Матросской тишины», а те, кто еще до суда объявил, что они виновны, «подлежат наказанию по всей строгости закона» и «практически обречены». Отсюда закономерны протесты общественных организаций, политических партий, резолюции митингов и демонстраций, ходатайства ученых-юристов, поток писем поддержки, поступавших в «Матросскую тишину». Заговорили о судьбе политзаключенных и в депутатском корпусе, на форумах различных массовых движений.

В этой обстановке генеральному прокурору России пришлось признать, что «настроение общественности начало склоняться в пользу обвиняемых». Но как это могли допустить властные структуры! И получив соответствующие указания, генеральный прокурор Степанков и его заместитель Лисов идут на невиданную акцию — они издают свою книгу «Кремлевский заговор (версия следствия)». Ознакомление с этим приключенческим романом показывало, что дело далеко не ограничивается «версией». Перед нами были хорошо скомпонованные под эту версию выдержки из свидетельских показаний, причем, естественно, только таких показаний, которые выгодны обвинению.

Мы оказались перед фактом вопиющего нарушения закона. Ведь не только следствие, но и суд, как известно, обязаны делать все возможное, чтобы ни один свидетель не знал о показаниях других. Только так можно выяснить истину, объективные обстоятельства дела. А тут версия следствия сама по себе превращается в версию обвинения, которую пытаются заранее навязать обществу.

Недаром американский журнал «Ньюсуик», опубликовавший в те дни выдержки из книги Степанкова — Ли-сова, отмечая, что в значительной части она состоит из протоколов допросов, заметил: «Если бы подобное дело рассматривалось в американском суде, такие разоблачения могли бы послужить основанием для снятия обвинения. В России же законодательные нормы не настолько ясны. Однако действия Степанкова ставят под вопрос его мотивы».

Такова реальная атмосфера, в которой проходило следствие по «делу ГКЧП».

* * *

В то время мне часто задавали вопрос, почему я «молчу», отказываясь давать показания следствию. Да, я действительно «молчал», и эта моя позиция основывалась на принципиальных соображениях.

Во-первых, как уже говорилось, я не признавал и не признаю сегодня себя виновным. А посему мне незачем было оправдываться и доказывать свою правоту. Пусть сначала попробовали бы доказать мою вину те, кто возбудил уголовное дело и трижды поменял формулу обвинения.

Во-вторых, я не хотел и не мог контактировать с людьми, которые не только необоснованно арестовали меня, но и, игнорируя презумпцию невиновности, уже в ходе первых следственных действий объявили меня «уголовным преступником». Прочитанные тома дела показали, что следователи старательно отбирали свидетелей, главным образом из рядов парламентской оппозиции, анализировали каждый мой телефонный разговор, собирали обо мне все, что только могли, включая характеристики учителей средней школы, показания людей, посылавших мне новогодние открытки, и т. п. В то же время они упорно обходили факты и документы, которые опровергали избранную ими версию, оставляя без внимания все законные ходатайства моих защитников. Что поделаешь, таков уж был «социальный заказ», данный властями «своей» послушной прокуратуре.

В-третьих, «молчал» я и потому, что была опасность использования моих показаний во вред десяткам людей, прежде всего депутатов, встречавшихся или говоривших со мной в августовские дни. Многие из них далеко не сразу смогли определить свои позиции, прежде чем нажать кнопку поименного голосования. Ясно, что за этим могло последовать. Ведь «охота на ведьм», предложения о так называемых «люстрациях», преследование и замалчивание позиций инакомыслящих вовсе не исчезли из нашей общественной жизни. Вот почему я сделал все, чтобы ни один из депутатов (как бы он потом ни голосовал: за или против меня) не был привлечен к ответственности либо дискриминирован за то, как он поступал в дни августовского кризиса.

Доказательства же следствия рассыпались у всех на глазах. Примечательна в этом отношении была ситуация, возникшая в связи с опубликованием в итальянской газете «Стампа», а затем в наших газетах страниц моего дневника, написанных в те три роковых августовских дня.

Такой «дневник», а точнее — ежедневные записи моей работы, встреч и телефонных переговоров, я веду больше сорока лет. В них, как правило, отмечаются только время, фамилия того, с кем шел разговор, и в некоторых случаях его краткое содержание.

Надо сказать, что этот «дневник» довольно тщательно изучала, например, комиссия, созданная союзным Съездом народных депутатов в связи с событиями в Тбилиси, и убедилась в его полной достоверности.

В «дневниках» прошлых лет — пометки о контактах с Хрущевым, Косыгиным, Брежневым, Андроповым. Немало в нем записей о заседаниях Политбюро, Верховного Совета, встречах с зарубежными деятелями, о беседах и спорах, которые были у нас с Горбачевым. В частности, листая «дневник», можно с точностью до дня и часа рассказать о том, как мне трижды пришлось ставить перед союзным президентом вопрос об уходе с поста Председателя Верховного Совета СССР в связи с разногласиями с самим президентом, его окружением и той травлей, которую развернули против парламента газеты с конца 1990 года.

Точно так же бесстрастно зафиксированы в «дневнике» и все мои встречи, беседы и телефонные переговоры в дни августовского кризиса и после него. Следствие, как ему и рекомендовала наша демократическая пресса (см. «Известия» от 3 февраля 1992 г.), дотошно проверило подлинность того, что было записано в этом моем дневниковом календаре, допросив десятки людей. И что же? Все факты подтвердились. Расхождения были лишь в минутах. Вся беда прокуроров в том, что подробный комментарий к каждой записи может дать только их автор. А он с предвзятым, обуреваемым обвинительным уклоном следствием не хотел иметь никакого дела.

Поскольку я отказался давать показания и иметь дело с представителями следствия, каких-либо прямых личных контактов с другими политзаключенными «Матросской тишины» у меня, конечно, не было. Была только единственная возможность познакомиться с их позициями, взглядами и чисто человеческими качествами при чтении материалов уголовного дела. Ведь за каждым показанием, зафиксированным следователем, магнитофоном, видеокамерой заново вставал человек, которого я знал либо с которым каким-то образом соприкасался до августовских событий. Древняя мудрость гласит: «Успехи показывают, что ты можешь, а неудачи — то, чего ты стоишь». Так вот, следствие достаточно точно позволило судить, кто чего стоит.

И здесь, скажу откровенно, разочарований у меня было сравнительно немного. В большинстве своем все, кто проходил по «делу ГКЧП», твердо отстаивали свои позиции, доказывая, что руководствовались прежде всего интересами страны, стремлением защитить единство Союза и его Конституцию. Выйдя из «Матросской тишины», Олег Шенин вполне обоснованно сказал корреспонденту: «Все, кто там сидит, держат себя очень достойно, никто, как говорится, не потек, никто не молит о пощаде, никто не изменил своим идеалам, своей этике» («День», 15–21 ноября 1992 г., № 46).

Мне трудно кого-либо выделить, но я назвал бы мужественную и честную позицию маршала Дмитрия Тимофеевича Язова, уверенность и выдержку генерала армии Валентина Ивановича Варенникова, твердость Василия Александровича Стародубцева, который на первое свидание вызвал в тюрьму не жену и дочь, а своего колхозного заместителя и главного бухгалтера, чтобы расспросить о делах хозяйства.

Но самое сильное впечатление произвели на меня тома уголовного дела, посвященные человеку, которого я хорошо знал и с которым мы много вместе работали в Верховном Совете СССР. Это материалы о Маршале Советского Союза Сергее Федоровиче Ахромееве — человеке высокого гражданского долга и кристальной честности.