Меня зовут Люси Бартон - Элизабет Страут

На следующей неделе меня навестила подруга Молла. Усевшись у изголовья моей кровати, она сказала: «Как хорошо, что рядом с тобой была твоя мама». И я ответила: «Да». А она сказала, что ужасно ненавидит свою мать, и повторила всю историю, как будто не рассказывала мне ее прежде – о том, как ненавидит свою мать. Когда у нее родились дети, ей пришлось обратиться к психиатру, потому что она грустила из-за всего, что недодала ей мать. Молла рассказала мне все это в тот день, и, записывая это сейчас, я думаю о том, что сказала Сара Пейн на семинаре в Аризоне. «У вас будет всего одна история, – сказала она. – Вы будете писать вашу единственную историю много раз, по-разному. Никогда не беспокойтесь об истории. Она у вас всего одна».

Слушая Моллу, я улыбалась, я была очень рада ее видеть. Наконец я спросила о своих детях: очень ли сильно они расстраиваются из-за того, что меня нет рядом? Она сказала, что, как ей кажется, Крисси способна понимать больше – она старшая, так что это естественно. Крисси долго беседовала с Моллой на крыльце. А потом Молла слышала, как Крисси сказала, что мамочка больна, но уже поправляется. «Это ты сказала ей, что я поправляюсь, не так ли?» – осведомилась я, пытаясь сесть. И Молла ответила утвердительно. Я любила Моллу за это – за заботу о моей дорогой Крисси. Я спросила ее, как Джереми.

И она сказала, что не видела его – наверно, он в отъезде. То же самое я слышала от моего мужа.

Затем Молла принялась болтать о других мамочках, с которыми познакомилась в парке: одна из них переехала в пригород, другая – в северную часть города.

Под конец я почувствовала, что сильно утомилась. Но я рада была ее видеть и поблагодарила ее за визит. Молла в ответ наклонилась и поцеловала меня в голову.

Муж навестил меня – думаю, это был уик-энд. Он казался очень усталым и мало говорил. Уильям был крупным мужчиной, но он улегся рядом со мной на узкую койку. Затем провел рукой по своим белокурым волосам и включил телевизор, висевший над кроватью. Он платил за то, чтобы у меня был телевизор в палате, но поскольку я росла без телевизора, то не привыкла к нему и в больнице редко его включала. Когда я прогуливалась по коридорам, толкая перед собой маленькую капельницу, то видела, как большинство пациентов смотрят телевизор, и от этого мне становилось очень грустно. Но мой муж включил его, лежа рядом со мной на кровати. Мне хотелось поговорить, но он устал. Мы тихо лежали рядом.

Мой доктор, вероятно, удивился, увидев его. А может быть, вовсе и не удивился, просто мне так показалось. И он что-то сказал о том, как это хорошо, что мы можем побыть вместе, но меня почему-то кольнуло. Не знаю почему – об этом узнаешь позже.

Муж навещал меня не один раз, но я помню именно тот день и поэтому записываю. Это не история моего брака. Я не могу рассказать эту историю: не могу ухватить главное или выставить ее на всеобщее обозрение – все эти кочки и ухабы, болота и травы. Но вот что я могу вам сказать: мать была права. У меня действительно были проблемы с браком. А когда моим девочкам было девятнадцать и двадцать, я ушла от их отца, и мы оба вступили в новый брак. Бывают дни, когда я чувствую, что люблю его сильнее, чем когда была за ним замужем. Но об этом легко думается: мы свободны друг от друга, и все же не свободны, и никогда не будем. Бывают дни, когда я так ясно вижу, как он сидит в своем кабинете за письменным столом, а девочки играют в своей комнате. И мне хочется закричать: «Мы были семьей!» Сейчас я подумала о сотовых телефонах: как быстро можно связаться друг с другом. Помнится, когда девочки были маленькими, я сказала Уильяму, что хотела бы, чтобы все мы что-нибудь носили на запястьях, что-то вроде телефона. Тогда могли бы поговорить друг с другом и узнать, кто где находится.

Но в тот день, когда он пришел навестить меня в больнице, мы почти не разговаривали. Наверно, именно тогда он узнал, что отец оставил ему деньги. Его дед нажился на войне и положил приличную сумму на счет в швейцарском банке, и теперь, когда Уильяму исполнилось тридцать пять, эти деньги вдруг стали его. Я узнала об этом позже, уже вернувшись домой. Вероятно, Уильям чувствовал себя как-то странно. Размышлял о том, что такое деньги и что они значат, – а он был не из тех, кому легко говорить о своих чувствах. Вот он и лежал молча на кровати рядом со мной – со мной, которая, как мы часто шутили (возможно, шутила только я), «возникла из ничего».

Когда я впервые встретилась со свекровью, она сильно меня удивила. Ее дом казался огромным и хорошо обустроенным, но с годами я увидела, что это не так. Это был просто приятный дом – приятный дом среднего класса. Поскольку она была женой фермера в Мейне (я полагала, что фермы в Мейне меньше, чем фермы на Среднем Западе, которые я знала), я ожидала, что она похожа на жен наемных работников. Но мать Уильяма выглядела совсем иначе. Это была приятная женщина пятидесяти пяти лет, которая легко передвигалась по своему красивому дому, женщина, которая прежде была замужем за инженером-строителем. Когда мы познакомились, она сразу же сказала: «Люси, давайте пройдемся по магазинам и купим вам что-нибудь из одежды». Я не обиделась, только слегка удивилась: никогда в жизни никто не говорил мне ничего подобного. Я прошлась вместе с ней по магазинам, и она купила мне кое-что из одежды.

На нашем маленьком свадебном приеме она сказала своей подруге: «Это Люси. – И добавила игривым тоном: – Люси возникла из ничего». Я не обиделась – и сейчас тоже не ощущаю обиды. Но я думаю: никто в этом мире не возникает из ничего.

После того как я выписалась из больницы, у меня были навязчивые сны. Мне снилось, что меня и моих детей собираются убить нацисты. Даже теперь, столько лет спустя, я помню эти сны. Мы с моими двумя девочками находились в каком-то помещении, похожем на раздевалку. Дочери были еще маленькие. Во сне я понимала – все мы понимали, ведь в раздевалке были и другие, – что нас сейчас убьют. Сначала мы думали, что это газовая камера, но потом поняли, что сейчас появятся нацисты и отведут нас в другое помещение, и оно-то и будет газовой камерой. Я пела своим детям и обнимала их, и они не боялись. Я забралась с ними в уголок, подальше от других. Ситуация была такова: я принимала свою смерть, но не хотела, чтобы мои дети боялись. Я ужасно боялась, что их заберут от меня. Может быть, их удочерят немцы, ведь девочки похожи на маленьких арийских детей – да они и были арийцами. Я не могла вынести мысли, что с ними будут плохо обращаться, – а во сне у меня было ощущение, что с ними будут плохо обращаться. На этом сон обрывался. Это был кошмарный сон. Не знаю, как долго мне снился этот кошмар. Во всяком случае, он снился мне довольно часто, когда я жила в Нью-Йорке и мои дети росли вполне здоровыми. Я никогда не рассказывала мужу про этот сон.

Я написала письмо матери. Написала, что люблю ее, и поблагодарила за то, что она приехала ко мне в больницу. Написала, что никогда это не забуду. Она ответила мне открыткой с изображением Крайслер-билдинг ночью. Понятия не имею, где она раздобыла эту открытку в Эмгаше, Иллинойс, но она прислала мне ее и написала: «Я тоже никогда не забуду». Она подписалась: «М». Я положила открытку на столик у кровати, возле телефона, и часто смотрела на нее. Брала ее в руки и держала, изучая изменившийся мамин почерк. У меня до сих пор хранится эта открытка с Крайслер-билдинг ночью, которую она мне прислала.

Когда я смогла покинуть больницу, с меня спадали туфли. Я не думала, что похудеть означает потерять вес во всех местах – но, конечно, так и было, и туфли стали мне велики. Я положила открытку на дно пластиковой сумки, которую мне дали для моих вещей. Мы с мужем поехали домой на такси. Я помню, что мир за больничными стенами показался очень ярким – тревожно ярким, – и это меня напугало. Дети хотели спать со мной в мою первую ночь дома, но Уильям сказал «нет». Однако они все равно улеглись со мной на кровать, две мои девочки. О господи, я была так счастлива, что вижу своих детей! Они очень выросли. У Бекки была ужасная стрижка. Она залепила волосы жевательной резинкой, и подруга семьи, у которой не было своих детей и которая приводила девочек ко мне в больницу, подстригла ее.

Джереми.

Я не знала, что он гей. Не знала, что он болен. Нет, сказал мой муж, он никогда не выглядел больным, как те, у кого СПИД. А теперь его нет – он умер, пока я лежала в больнице. Я плакала непрерывно и тихо. Сидела на крыльце, и Бекка гладила меня по голове, а Крисси время от времени присаживалась рядом и обнимала своими маленькими ручками. А потом девочки принимались прыгать вверх и вниз по ступенькам. Мимо прошла Молла.

– О господи, ты уже слышала о Джереми! – воскликнула она. И сказала, что ужасно, когда такое случается с мужчинами. И с женщинами, добавила она. Молла посидела со мной, пока я плакала.

Я так часто думала – так часто – о том мужчине в больнице, на двери которого был желтый стикер. Я видела его в тот день, когда мать уехала, а меня оставили в коридоре напротив его палаты. Вспоминала, как он смотрел на меня горящими темными глазами, с мольбой и отчаянием, не давая мне отвести взгляд. На его месте мог быть Джереми. Много раз я думала: я узнаю, где и когда он умер – это должно быть зафиксировано в официальных документах. Но я так никогда и не узнала.