Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке - Виктор Широков

7

В понедельник утром я отправился на розыски торгового дома недвижимости, который располагался на улице газеты "Звезда". Без особых трудов я нашел здание какого-то НИИ, где данный торговый дом арендовал пол-этажа. Если внизу на входе вахтер НИИ совершенно не интересовался посетителями, то здесь, на четвертом этаже, меня встретил весьма бдительный страж порядка, записавший в журнал посещений мою фамилию, правда, совершенно не интересуясь документами, можно было бы назвать любую фамилию. Главное — ответил он на мой недоуменный вопрос — в том, чтобы сошлось число вошедших на этаж с числом вышедших.

Мне приглянулась (впрочем, она была единственно свободной на тот момент) кудреватая маклерша, которая представилась Ольгой Александровной.

— Ноу проблемс, — гласил смысл её резюме по каждому из моих вопросов: можно ли продать трехкомнатную приватизированную квартиру, купив поблизости однокомнатную; можно ли разменять её же на однокомнатную квартиру и комнату с доплатой… Но когда я завёл речь о прописанной там тетке, которая упирается по части размена и вообще трудноуловима, проблемы появились. Всем прописанным при продаже выписываться надо одновременно.

Уловив сие, я отправился в местный Союз писателей. Эта фантастическая в нынешнее время организация заслуживает не только отдельного рассказа, а вполне тянет на детективный роман. Собраны в подобные организации, объединены (примерно, как "воры в законе") обычно самые ловкие и малодаровитые люди, в основном, не местные уроженцы, которые в свою очередь улетели в поисках литературного счастья в другие края (ведь нет же пророка в своем отечестве) и в данном случае большинство членов писорганизации составляли вятичи и ворошиловградцы. Одним словом, почти мухусцы, да не обидится на меня за заимствование Фазиль Искандер. Вовсе они не мухусцы, а мрепяки. Литературные способности у каждого члена СП, конечно, имелись (в основном, рудиментарные), но главной была приспособляемость (умение не выделяться из общей массы, подхалимничать в начале творческого пути перед аксакалами и вообще сильными мира сего, идеологическая выдержка, спайка на почве пьянки, то бишь спаивания, привет словолюбцу Набокову!) На данное время к власти (которая практически уже не является властью) пришел Митрофан Рясов, в пору моей юности подающий надежды поэт, потом публицист, видимо, действительно самый порядочный и здравомыслящий из двух десятков оставшихся пока в живых инженеров уральских человеческих душ. Все метры моего времени вымерли, как динозавры. Остались одни сантиметры. Шутка). Остался, правда, девяностолетний Неправдин (странно, не псевдоним ли это, за тридцать пять лет литературной толкотни я так и не удосужился поинтересоваться, читать же его романы не мог даже юнцом), но сегодня такая единица — величина скорее иррациональная и вненациональная.

Беседа с Рясовым и Альбертом Черновым (тоже местным классиком, прозаиком) протекала вначале в предбаннике писглавы и являла собой скорее монолог столичной штучки о литературном житье-бытье столицы. Любопытно, что Рясов весьма интересовался моим мнением о творчестве Геннадия Айги, которое никак не мог понять и принять, а мне, переведшему более десятка сборников чувашских поэтов и, кстати, лично знакомому с поэтом-лауреатом оно (творчество Айги) могло видеться иначе. Потом, после ухода Чернова, разговор плавно переместился в кабинет главы писорганизации. Я вспомнил, как впервые увидел Митю на вечеринке у Вили (Вилора) Кормильцева, моего книжного приятеля из политеха, когда Рясов, быстрый и нервный, вручил Виле под рок — гипсовую статуэтку Максима Горького и тогда подобный подарок выглядел вполне импозантно, а вовсе не одиозно. Что время делает не только с людьми! Виля был в свою очередь и на моей свадьбе, жаль, что позже пути наши разошлись, впрочем, мирно и безмятежно. Храни его Господь!

Митя потом стал писать корреспонденции, стал заправским журналистом, вошел в штат газеты "Молодогвардейский курьер" и в качестве завотделом культуры поприжимал к борту лучшие мои на то время стихи. Так было почти всегда и почти везде (и в городе Прошлое, и в Москве), редакторы отвергали лучшее и печатали то, что послабее. Видимо, защитная реакция и идиосинкразия на чужое творчество. А может на таком искусственно созданном фоне легче было смотреться самим, можно было выглядеть Голиафами, впрочем, сегодня к Мите у меня счета не было, все забылось и простилось за давностью лет. Все мрепяки, кому бы я мог предъявить свои претензии и обиды, сегодня мертвы. Не значит ли сие, что и сам я на роковой стою очереди? А имеет ли кто-нибудь подобный же счет ко мне? По газете "Макулатура и жизнь", уверен, несомненно.

Затем с Митей мы прошлись по городу N. пешком, никак не меньше часа и расстались на трамвайной остановке около центрального рынка. Рад бы я был помочь N-ским коллегам, но советы мои были либо заурядными и уже известными Мите, либо им просто не воспринимались, так как шли вразрез с его убеждениями. Еще и ещё раз с болью я понимал, что давно отрезанный ломоть, что город, где я прожил около половины жизни, руками и сердцами своих литературных витий отвергает очередного кандидата в пророки. "Se la vie", как говорят французы, а римляне: "Sic vita est".

Вечером мы с матерью отправились к председателю ЖСК. Впрочем, я уже написал об этом. См. выше.

8

Во вторник утром, имея на руках такой карт-бланш, как непроживание тетки более восьми месяцев по месту прописки, зафиксированное справкой ЖСК, я отправился, во-первых, снять ксерокопии со всех документов, связанных с жильем и похоронами; во-вторых, забежать на рынок, куда мне должны были принести старые книги. А вечером было запланировано хождение в гости — к Виктору Башеву, большому знатоку и ревнителю культуры, главному мрепскому культуртрегеру.

С третьей попытки ксерокс обнаружился в областной библиотеке. Вместо книг на рынке мне предложили прожженное в двух местах покрывало в драконах, шитых серебряными нитями.

— Не моя тема, — отшутился я.

А другой торговец, профессиональный книжник, заломил за явный мусор цены в три раза больше самых ломовых московских, мол, заработать легко можно и на современной литературе, а за подобные раритеты надо брать существенно дороже. Странные люди, мрепяки, при почти полном отсутствии спроса и клиентуры, они ещё питают какие-то иллюзии и хотят зарабатывать никак не меньше тысячи процентов, причем не на обороте, а именно методом "капкана": авось да небось, дурак попадется! Одного только в расчет не берут: откуда у дурака деньги возьмутся? Ведь тот, у кого сегодня (да и всегда) есть деньги, явно не дурак. И чаще всего ему книги не нужны, нужны виллы на Кипре и заводы в России.

Встреча с Башевым была довольно краткой. Он был замучен экзаменами в университете, болезнью единственной дочери, отсутствием супруги (вместе с дочерью они обретались в Новониколаевске). Меня в очередной раз взяли завидки, когда любовался качеством новоизданных книг. Директор университетской типографии, его родной брат, явно был знатоком своего дела. Скомкал беседу и телефонный звонок моей матери, известившей, что только что заходила тетя Тася, готовая к разговору по поводу размена, новый визит был назначен ею на завтра на семь утра.

Завтра был мой последний день пребывания в городе N., вернее, утро, так как уже в полдень я уезжал домой на фирменном поезде "N. — Москва". Я оставил Башеву для прочтения рукопись своего первого романа "В другое время в другом месте", какие-то книжные подарки и, выпив на посошок необыкновенного импортного коньяку, унесся в ночь, чтобы выработать с зятем и матерью план поведения и объяснения со злокозненной теткой.

Все наши заготовки, забегая опять-таки вперед, были тщетными.

Мать к прессингу со своей стороны не готова и готова не будет, потому что нравственные принципы у неё сформировались давно и словно закаменели, а я подталкивать даже к самым правильным, на мой взгляд, решениям не хочу. Не хочу брать на себя ответственность. Не хочу видеть возможные страдания матери. Не хочу.

9

Последнюю ночь в родном городе я спал на полу, а два Олега соответственно на диване. Вернее, почти не спал, так как до трех ночи читал идиотский отечественный детектив Глеба Дедкина, а в шесть — подскочил, точно по будильнику.

Тетка пришла почти точно. Вела она себя, как чистая артистка, как нищая на паперти. Соглашалась со всем, что предлагалось, пеняла на дочь и внучек, говорила, что все пакости делались не с её ведома и у неё за спиной. Потом открыла комнату. Оставила от неё ключ. (Ожидался приход маклерши). Перед уходом долго и заискивающе вежливо прощалась с матерью, рассказывала ей о своем житье-бытье, о каких-то далеких родственниках и знакомых. Мать расчувствовалась и была готова снова жить бок о бок со своей оскорбительницей. Подспудно получалось, что во всех злоключениях виноват был отец. Его неуживчивый нрав.