Роль моей семьи в мировой революции - Бора Чосич

Мы отправились на расчистку трамвайных путей от снежных заносов, расчистка оторвала меня от сочинения самого трогательного стихотворения под названием «Мрак». В прабабушкиных ботах, суконных, но очень теплых, я носил сквозь пургу книги больным товарищам. Книги были «Приключения Карика и Вали», «Девайтис», мне хорошо знакомые, я пытался найти брошюру «Царь и революция», но ничего не получилось. Товарищ Раде Кайнич сказал: «Если в тебе что-то есть, то проявится обязательно, несмотря ни на что!» Товарищ Абас заявил: «Сейчас самое важное дело – расчистить трамвайные пути и похватать врагов народа!» Товарищ Евтович прочитал лекцию о комсомольцах в борьбе против немецких танков, но упоминал при этом и некоторые другие фамилии, сербские, в основном предателей. Все это было в форме своеобразного рассказа, товарищи конспектировали. У меня была тетрадь в толстой обложке, на обложке было написано: «Чосич, колониальные товары, Вировитица»; в тетради были конспекты по химии и стихи Лазара Алобича, народного трибуна. В тетради были и рисунки, рисунки в основном изображали знаменосцев в парадном строю, однако некоторые отражали запрещенные и непонятные действия, происходящие между мужчиной и женщиной. Одна девочка с косичками спросила меня: «Почему ты такой великий поэт?» Я ответил: «Не знаю!» Маленький товарищ с косичками начала с поэзии и закончила вопросом: «Это правда, что ты девственник?» Я ответил: «Я из мелкобуржуазной семьи!» Товарищ Раде Кайнич сказал: «Это пройдет!» От Вои Блоши я узнал, что надо было ответить, но было уже поздно. В комитете мне сказали: «Ты, главное, давай!» Я сказал: «Я знаю поручика Вацулича и других товарищей из бригады, стараюсь!» Товарищ Абас сказал: «Главное, прислушивайся к враждебным голосам, это необходимо!» Я сказал: «Хорошо!» Потом мы стали писать мелом на асфальте лозунги, я пытался выполнить их в поэтической форме, в рифму. Мой товарищ Игорь Черневский показал мне тетрадку, в ней было написано: «Может быть, я убью себя!» Я спросил: «Это из какого романа?» Он сказал: «Это из головы!» И еще: «А ты никогда не думал о самоубийстве?» Я ответил: «Никогда!» Об этих вещах есть много книг, но в жизни все было не так. Товарищ Раде Кайнич сказал мне: «А ты весельчак!» Поручик Вацулич напился, сбил пилотку на затылок и запел: «Захворал любимый мой!» Потом сказал мне: «Запомни: если из всего этого выйдет говно, то знай – не так все должно было быть!» Я сказал: «Хорошо!» Тетради были и у других. В тетради вписывали различные поручения, отрывки из книг Ивана Тургенева, мысли великих людей, лозунги, которые раздавались на митингах и уроках, без тетрадки никто никуда не ходил. Этих, с тетрадками, звали «политические». Мой приятель Мицко в тетрадку записывал роман «Под моим медицинским скальпелем». У отца была торговая тетрадь 1927 года, но она была чистая. Дядя в своей книжке записывал имена женщин и свои трактаты кое о чем. Я писал стихи на туалетной бумаге, предназначенной для американской армии, речи произносил просто так, из головы; мой товарищ Раде Кайнич говорил: «Как это у тебя, а?!» Была товарищ в очках; товарищ также знала многие вещи абсолютно наизусть, о ней говорили: «Букварь проглотила!» А обо мне так: «Это – мозг!» Я спросил товарища, читала ли она Леонида Андреева, она сказала: «Это литература для шлюх!» Все прекрасно говорили обо всем, только профессор довоенного университета на домовом митинге по случаю освобождения Шида сказал: «Мне нечего сказать, потому что я безграмотен!» Моя мама сказала: «Была бы я профессором!» Мама написала обо всем этом стихотворение, очень печальное. Мы были на собрании, на собрании надо было распределить поручения. Поручения назывались: «культурно-просветительные», «настольный теннис», «идеологические» и так далее. Нас было больше, чем поручений, последний получил простое поручение: «За Шешлией!» Это означало наблюдение за Шешлией, чтобы он не писал в клозете «Да здравствует король!» или в этом роде. Секретарь на старом плане города начертил круг красным карандашом. Круг был неправильный, но соединял все дома, в которых мы жили. Секретарь сказал: «Это цепочка оповещения!» И еще: «Первый сообщает второму, тот третьему, и так до конца: все это надо делать быстро!» Один из нас жил далековато, из-за него круг был неправильный и некрасивый. «Попробуем!» – сказал наш секретарь. И еще: «Каждый скажет следующему определенное слово, в настоящее время секретное!» Это походило на игру в испорченный телефон, тоже очень интересную. В ней дядя всегда придумывал забавные слова. Все шептали эти слова друг другу на ухо, а в конце получалось что-то совсем другое. Но секретарь сказал: «Это совсем другое, новое!» Потом секретарь присвоил нам клички: «Пинг-понг», «Музыкант», «Чистюля», мы откликались на них: «Здесь!» Я вернулся домой и в секретный блокнот записал свое задание: «Кто празднует день ангела или носит американские ботинки?» Выполненное задание выглядело следующим образом: «Ботинки не носит никто, я ношу прабабушкины, суконные, день ангела празднует Эйхенбаум!» Секретарь спросил: «Какого же это ангела день может праздновать Эйхенбаум, интересно?» Я сказал: «День, когда его выпустили из лагеря!» Тот, у кого кличка была «Пинг-понг», не сделал ничего, только сказал: «Стол поломали те, кто на нем спали, – не на чем играть!» Те, кто не выполнил задания, протягивали ладони, секретарь слегка ударял по ним прутиком, все это очень возбуждало. Дядя сказал: «Социализм – это детство рода человеческого, в смысле веселья!» Отец сказал: «Точно!» Вацулич рассказал, как это делается в России. Вацулич сказал: «Там все смеются!» Мама плакала, но из-за осени. Я продолжал выполнять задания. Нам сказали: «Сегодня ночью вместо сна состоится собрание по самому важному вопросу!» Мой товарищ Эли-яс Альхалиль дрожал от холода, товарищ Раде Кайнич сказал: «Может, нас пошлют на Греческую освободительную войну!» Потом засмеялся. Я сказал: «Будь что будет!» Товарищ Абас начал говорить о случае междоусобного полового сношение одной из наших товарищей с неизвестным нам товарищем, потом перешел к пункту «Критика и самокритика». Пункт состоял в том что каждый говорил о себе, потом о своих товарищах это походило на игру в большой компании. Все говорили о себе в основном одно и то же: «Я упрям!» Только товарищ Петар Васич сказал: «У моего отца мелкобуржуазные взгляды, а я занимаюсь онанизмом!» Товарищ Абас сказал: «Это ерунда!» Мы начали дремать, прислонившись друг к другу, будили только того, чья очередь была говорить. Товарищ Абас сказал: «Нам надо поделиться, что думают ученики о вновь наступивших исторических изменениях!» И еще: «Каждый член организации должен охватить вниманием семерых и держать их под наблюдением!» Я завел записную книжку под названием «О моей семерке», в которую заносил выражения и наблюдения за соответствующими товарищами, а также стихотворения на эту тему. У меня были и другие блокноты, а также книга в сером шелковом переплете с тиснутыми буквами «II съезд коммунистов Сербии!». Книгу получил поручик Вацулич, который сказал мне: «На съезде я слушал без заметок, поэтому возьми тетрадь и записывай в нее свои поэтические труды!» Я записывал стихи и заметки о неорганизованных гимназистах в тетради по географии, химии и в тетрадь под названием «Ежедневник», красивую книгу с коммунистического съезда я хранил совершенно чистой. Я сказал себе: «Ты мог бы издавать газету с полным содержанием и собственными сочинениями, которую можно размножать с помощью копирки!» Я сел за материнскую швейную машинку марки «Грицнер» и стал писать первый номер универсальной газеты «Вперед!». Я верстал в нее статьи о международном положении, стихотворения о зиме, ребусы, в основе которых были слова «Каждый сам кузнец своего счастья» и «Братство-единство», наконец, картинки, скопированные из газеты «Борба» с помощью слюней и оконного стекла. Над первым номером я работал месяц; когда я начал второй, Йошуа Абас сказал мне: «Лучше бы подумал о тех надписях в клозете!» Мы прервали ночное собрание утром, пошли на уроки химии и географии, потом продолжили исповеди об упрямстве и другом, вплоть до вечера. Мама сказала: «Сынок, я просто не знаю!» Нас построили, чтобы посмотреть, кто может составить ударный рабочий отряд, я приподнялся на цыпочки, по левую руку от меня сразу же стали отчислять каких-то недомерков. Мы, остальные, маршировали по улицам, распевая песню о командире-герое Чапаеве, которого я видел живьем в одном фильме. Мама смотрела парад и вздыхала: «Какие вы худые!» У командира не было одного глаза, он сказал маме: «У вас отличный сын!» Потом командир сказал мне: «У тебя отличная мама!» Тетки плакали. Дедушка сказал: «Вам заплакать, что пьяному спеть!» Дядя возразил: «Почему же, нет!» У одного товарища, уже довольно взрослой, вдруг начал расти живот. Товарищ Раде Кайнич собрал собрание и сказал: «Мало ли кого я любил, но ведь это совсем другое!» И еще: «Странно как-то!» Товарищ Раде Кайнич, очень мягкий человек, спросил товарища, кто ее обидел, она сказала: «Не все ли равно!» Дедушка сказал: «Хватит этих стишат, вырос давно уже!» У нас состоялось собрание по делу товарища Элияса, который стал проявлять признаки сумасшествия ввиду нехватки противоположного пола, товарищ Кайнич сказал: «Принимая во внимание недостаточное физическое состояние товарища Эдики, это дело невозможное, разве что какая-нибудь из наших товарищей будет настолько любезна!» Я сказал: «Меня все это отвлекает!» В школе выдали дневники, в которые нам записывали различные оценки в виде цифр, а также иные замечания, вроде: «Ваш сын совершенно невозможный ребенок!» В дневнике находился перечень всех предметов второго класса основной школы, а далее список действий, который назывался «Как поступать с ушами». В списке имелись различные фразы, лучшими из которых были: «Не следует заталкивать в уши предметы из проволоки, дерева и вообще ничего!», «Уши – зеркало души!», и в конце: «Если какой-либо предмет попадет в ухо, попытайся извлечь его путем наливания в последнее растительного масла!» Воя Блоша повсюду заменил слово «уши» на слово «жопа», это было мощно. Мы исправляли и другие заголовки, например: ЮГЖ, обозначение государственных железных дорог, переделывали в «Югославских голых женщин». Моя мама написала: «Хочу, чтобы мой сын изучал Закон Божий!» Я перед «хочу» красным карандашом добавил «не», в школе подделку не обнаружили. Вместо непонятного немецкого слова «LSR», посвященного противовоздушной обороне, какие-то русские писали по стенам: «Мин нет!» – потом все это осталось. На огромном плакате раньше было написано: «Бега», а сейчас стояло: «Да здравствуют наши союзники СССР, Англия и Америка!» В этом и была разница. Были слова, которые я вообще не понимал, например «экспроприация», «поллюция» и так далее. Была песня, которую пели примерно так: «Поднимись ты из могилы, дорогой ты наш Ильич, наберемся мы все силы, станем для врагов как бич!» Я думал, что песня относится к одноименному капиталистическому фабриканту Радивою Иличу, и мне было как-то странно. Тетки открывали старую книгу с картинками и читали непонятные стихи: «Во всем мире одна ты, и румянец мне твой так напомнил гранаты, что цвели той весной!» Я все знал о гранатах, немецких и русских; об этих, с дерева, понятия не имел. Дядя сказал: «Со временем поймешь!» Но мне было как-то не по себе, неприятно. Я получил американскую посылку от сестры, вышедшей замуж за флейтиста из Соединенных Штатов. В посылке были кремы дневные и ночные, которые мама не употребляла уже четыре года, а также сборник песен американских негров, прибор для устранения помех при прослушивании радиопередач, довоенный, а также галстуки, очень пестрые. На галстуках были цветы, президент Рузвельт, произносящий речь, и какие-то львы. Отец спросил: «Повяжешь себе галстук?» Я сказал: «Хотелось бы, но передо мной другие задачи!» Галстуки поделили отец с дядей, абсолютно справедливо. Из-за галстука с американским президентом, произносящим речь, девушки прозвали дядю «Делано», это ему нравилось. Отец сказал: «Теперь везде одни картинки!» – что было совершенно точно. Тетки отказались от пейзажей типа «Озеро Б лед при вечернем закате!» и начали работать над акварелями «Взятие Кенигсберга!» и тому подобное. В кинотеатрах показывали фильм «Большая жизнь», а также «Народ бессмертен!», что есть истинная правда.