Леди декабря - Наталия Ипатова

Однако он не был бы Имантом, если бы и дальше продолжал изображать из себя каменное изваяние. С обычным своим деловитым видом, который так ему удавался, Имант прошелестел босыми ногами по деревянному полу, присел перед патефоном на корточки, снял с пластинки иглу, поменял диск, и по комнате полилось что-то, помнится, о том, как «прошел чуть не полмира я», и «от тебя, такой красивой, глаз не отвести». Мне было до смерти интересно, как он станет вешать на нее жемчуга, однако он просто оставил бесценную ниточку, зацепив ее за спинку стула. В его глазах она ведь и не составляла никакой сравнимой ценности.

Опершись на спинку кресла-качалки и склонившись над ним, он терпеливо ждал, когда смена мелодии дойдет до дремлющего сознания барышни Июль.

— А, — сказала она, — это ты. Что, уже мое время?

Я бы обиделся, но Имант не мог позволить себе такой роскоши.

— Могу я просто захотеть тебя повидать?

— Зачем?

— Затем, что я… думаю о тебе, Ларис-са.

Разумеется, мой удивленный возглас был исключительно мысленным. Скажи мне, чьим именем зовется корабль пирата…

— Ты думаешь только о сексе, — укоризненно поправила она его, и мне почудилось, что кое-кто повторяет здесь за Афродитой.

— Во-первых, это лишь одна, видимая моя ипостась, — нимало не смущаясь, заявил Июнь. — А во-вторых… разве ты сама здесь грезишь не об этом?

Ларисса покачала головой. Бледная улыбка приподняла уголки ее губ. Имант заметил это и присел перед нею на корточки, позволяя ей стратегическое преимущество взгляда сверху вниз. Не так давно я и сам попался на эту удочку. Я бы ушел, но он взял с меня слово. Должно быть, боялся, что без предлога его прежде времени выпрут.

— Нет, — сказала она. — Мои грезы более… беспредметны.

— О! — отозвался он с мгновенным восторгом. — Я могу предложить тебе самый беспредметный секс. Можно даже сказать — виртуальный.

— Это как?

Бог знает, у кого Имант подцепил это словечко. Он явно в точности не знал, что оно означает, и теперь метнул мне панический взгляд. Пришлось его выручать.

Мы затеяли с Лариссой беседу, оказавшуюся неожиданно увлекательной для обеих сторон. Она была девушка развитая и отлично разбиралась в оргтехнике. В хороших руках она мигом превратилась бы в компьютерную барышню. Через полчаса, уже сидя за столом, на который подавала угрюмая Афродита, я внезапно обнаружил, что веду с ней вполне осмысленный разговор о емкостях винчестеров, звуковых платах и видеопамяти. Имант пару раз вставлял замечания невпопад, и его не одернули только потому, что не заметили. Бронзовый бог зевнул и очевидно заскучал.

Потом, когда разговор перешел на преимущества магнитного способа записи перед привычными для нее пьезотехнологиями, и я подробно пересказал хозяйке принцип действия магнитофона, он еще раз, в весьма характерной для него манере дал о себе знать. Тем же тоном напряженной надежды, с каким Перегрин в свое время спрашивал, нет ли у меня с собой чего-нибудь почитать, он поинтересовался, не прихватил ли я случайно парочку кассет. Увы, во всех перипетиях этого сумасшедшего сюжета у меня даже родных тапочек не сохранилось.

— Дмитрий говорит, эта пленка способна петь, — невинно сообщил наш переросший Питер Пэн. — Ну так я размотал бы ее и сделал на крыше эолову арфу. Пусть поет.

Мгновенное молчание за столом сообщило, что меня переплюнули. С моей точки зрения многие записи от подобного использования только выиграли бы. Однако если в душе у нее и были романтические струнки, в данный момент они никак не проявились.

— Ты бы еще стеклянных бус попросил, — усмехнувшись, сказала ему Лариска.

— А лазерный диск ты крутил бы исключительно на пальце?

Потом, как это водится в интеллигентной беседе, мы говорили, перебивая и не слушая один другого, и по прошествии некоторого времени я уже никак не мог вспомнить, о чем у нас шла речь.

Очнулся я в кресле-качалке, голова моя клонилась на грудь, глаза слипались, а Лара с Имантом, сидя на полу возле патефона, тщились переупрямить друг дружку, ведя диалог с помощью сентиментальных мелодий зарубежной эстрады 70-х. Так, например, хозяйка ставила старинную английскую «Green sleeves», и «Happy bit boys» напоминали слушателям о том, что «Моя любовь носит зеленые рукава», до тех пор, пока Имант не менял их решительно на страстный призыв «Besame». В ответ на эту провокационную выходку Энди Уильямс заводил свое проникновенное «It's impossible», но не привыкший пасовать Июнь продолжал игру, и уже тот же Энди Уильямс взвивался до пронзительных высот "«The story of my love».

— Потанцуешь со мной?

Она безмолвно согласилась, он с робостью десятиклассника положил ладони на ее стан, и они тихонько переступали на крохотном свободном пятачке пола, уже и музыке не в такт, и тень его накрывала ее, как атомный зонтик — Хиросиму. Для меня вдруг стало очевидно, что там, дома, Имант не использовал и сотой доли своего обаяния. Он стал соблазнителен, как Голливуд в глазах советского телезрителя. Он был ей ровня во всем, знал это, и мог об это свое знание расшибить башку, потому что прав оно ему никаких не давало. Мне следовало уйти… хотя бы выйти из комнаты, но мне почему-то представилось, что это — кино. Кто из вас, признайтесь, выходит из комнаты во время подобных сцен? Он весь дышал жаром, как раскаленный песок, она была воплощенной желанной прохладой. Босые ноги неслышно переступали по деревянному полу. Шелестел дождь, лениво тикали ходики. Ее голова клонилась, пока не коснулась его плеча. И осталась там. Меня они уже не видели.

Имант соскользнул на пол, к ее ногам, к коленям, повторяя весь свой путь ладонями по ее спине, бедрам, голеням. Она встрепенулась, как птица, которую поймали за ноги, и замерла в испуганной позе, отстранившись и чуть выгнувшись назад, колеблемая и прожигаемая его дыханием. Его губы коснулись ее коленей, и оба остановились на какой-то немыслимо долгий миг. А потом, логично и неумолимо, как всходит утреннее солнце, его ладони двинулись вверх. Если бы я сам выдумывал этот образ, я бы тоже намешал в него Энди Уильямса.

Тут до меня все-таки дошло, что это не кино, и я поторопился выйти вон. Здесь всех сразил Энди Уильямс.

По-июльски короткая ночь показалась мне бесконечной. По небу грохотал Илья-пророк, будто поблизости доски с самосвала сгружали. Я сидел на веранде, балдел от соловья, шлепал на себе комаров и старался не вслушиваться в то, что бормоталось и ворковалось там, за чуть прикрытой дверью. Я все равно не мог убраться отсюда без Ключа.

В те минуты, когда я забывался, мне грезились водные блики на каменных стенках колодца, скрип его журавля, взгляд сверху на квадраты полей и клубящиеся массивы лесов. Поймите, я всего этого не видел, мне только чудилось, пока я парил бессвязной мыслью во мгле.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});