Музыка моего сердца - Лев Рубинштейн

Музыкальный вечер 30 января не состоялся. 27 января на снежной поляне у Чёрной речки был смертельно ранен Пушкин.

В середине февраля Михаил Виельгорский, стоя у длинного стола в зале, где обычно давались концерты, перевернул листок, весь исписанный изящным дамским почерком, и прочитал вполголоса:

Отравлены его последние мгновеньяКоварным шёпотом насмешливых невежд…

— И ты говоришь, что он арестован?

Брат Виельгорского — Матвей, известный виолончелист, — ответил, не вставая из кресел:

— Лермонтов? Сидит под караулом в Главном штабе.

— Ты думаешь, что в стихах его есть что-либо предосудительное?

— Ты удивительно наивен, друг мой! «А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов…» Не думаешь ли ты, что об этих строчках не было доложено государю?

Михаил Виельгорский вздохнул:

— Ах, Матвей, таков ведь был и Пушкин… Но я надеюсь, что государь будет милостив к молодому человеку… В стихах его так и звучат мелодии…

— Будем надеяться, — сурово откликнулся Матвей.

* * *

Надежды братьев Виельгорских не оправдались. 27 февраля 1837 года был опубликован высочайший приказ о переводе Лермонтова в Нижегородский драгунский полк прапорщиком. Полк находился на Кавказе.

Осень этого года на Кубани была сырая. Перекладная тройка въехала ночью в городок Тамань, разбрызгивая громадные лужи и качаясь на ухабах, как парусная шлюпка в бурю.

Черноморский казак Кешка, который состоял при Лермонтове денщиком, был о Тамани самого низкого мнения.

— Там, ваше благородие, ворюг, что за печью тараканов, — повторял он всю дорогу. — Тамань — она себе на уме…

— Отчего же себе на уме?

— Оттого, что за рекой немирные черкесы бродят.

— Что особенного? Видели мы с тобой и немирных.

— Да ежели бы одни черкесы, а воров полно. Плохое место, ваше благородие.

Лермонтов пожал плечами и занялся своей шкатулкой, которая более чем наполовину была набита бумажками. Драгунский прапорщик Лермонтов имел обыкновение писать стихи и в дороге. Он писал, поставив шкатулку на колени, и в станичных мазанках, и в казённых помещениях, и на станциях, пока перепрягали лошадей.

«Фатера», предоставленная Лермонтову в Тамани, не внушала никакого доверия. Кешка, посмотрев при свечке на запущенную хату с разбитым окошком, незаметно осклабился. Он привык в казачьих жилищах к чистоте почти педантической.

— Ну то-то и оно, — пробурчал он неопределённо.

Но Лермонтов, нисколько не смутившись, разложил вещи, положил на стол два пистолета и бросил бурку на лавку.

— Что же ты стоишь? — сказал он денщику. — Ложись!

— Эх, ваше благородие, — проронил Кешка, но более ничего не сказал, видимо рассудив, что «от службы не отказываются».

Кешка улёгся на свою бурку и заснул. Лермонтов пытался несколько минут раскладывать свои бумажки при свече, но, увидев, что огарок трещит и дымит, задул его.

Когда Кешка проснулся, «их благородие» был уже одет, словно и вовсе не спал, и вид у него был задумчивый.

— Пойду к коменданту, — сказал Лермонтов, — попытаюсь найти корабль до Геленджика. А ты не отлучайся никуда.

Кешка, однако, отлучился и встретил почти рядом с хатой знакомого урядника Максименко, с которым служил «на линии» ещё в прошлом году и даже в горы ходил против немирных.

— Ты зачем здесь? — строго спросил урядник.

— С офицером, — отвечал Кешка, — едем в действующий отряд, в Геленджик, а то и дальше.

— А чего же у Царицыхи остановились?

— На фатеру.

Урядник значительно на него посмотрел.

— На фатеру? А знаешь ты, брат, что тут нечисто!

— Знаю, — отозвался Кешка, — хозяйка хоть бы помелом прошлась. Видать, с прошлого году не метено.

— Не то, — сказал урядник и набил длинную трубку, — возят с того берега…

— Что возят?

— Думается мне, порох.

— Это зачем?

Урядник выразительно указал пальцем через плечо в южную сторону.

— Немирным, — пояснил он.

— Что ж вы молчите?

— Начальство знает. — И урядник перевёл разговор на «линейные» события прошлого года.

Кешка доложил об этом разговоре прапорщику. Но тот сердито мотнул головой и, завернувшись в бурку, отправился на берег. Кешка издали видел, как прапорщик сидит на камне и глядит на море.

Лермонтов видел море впервые в жизни. Он слушал неумолчную песню волн и равномерный плеск прибоя. Свежий ветер приносил горьковатый запах водорослей. Простор был без конца, без края. В нём не было ничего от пыльного, тяжкого хаоса земли. Не было ни человеческих голосов, ни звука барабанов, ни военной команды, ни топота сапог. Лермонтов чувствовал себя словно гостем волн. А они всё бежали, бежали ему навстречу, не зная над собой ничьей воли, не зная ни препятствий, ни рытвин, ни ухабов.

Кешка услышал откуда-то сверху доносящийся женский голос. Голос пел песню, не похожую на обычные девичьи запевки. В ней говорилось про бурю и про лодку, про тёмную ночь и про буйную головушку. «Вишь, какова песня-то», — подумал Кешка и посмотрел на прапорщика. Тот сидел не шевелясь, словно заколдованный.

Мелодия этой песни была сложная — то медлительно-тоскливая, замирающая на верхах, то бурная и дерзкая, словно вызов, брошенный враждебной силе. Иногда песня обрывалась. Тогда слышен был тревояшый накат волн, бьющихся о берег. Ветер крепчал с каждой минутой. И тот же ветер нёс с собой девичий голос:

Как по вольной волюшке —По зелену морю,Ходят всё корабликиБелопарусники…

Прапорщик оставался неподвижным. У него была привычка прислушиваться к отдалённым, иногда неясным звукам, которые прибегали, словно из другого мира, — то это был вой ветра в горном ущелье, то отдалённый клёкот орла, то шум падающей воды. В такие минуты беспокойные глаза его замирали, и он погружался в глубокое раздумье, подперев голову рукой. Ему хотелось быть в небе с орлом, в море с лодочниками…

Черноморские рыбачки поют совсем не так, как в столичных залах. Там исполняют готовую музыку для слушателей. Здесь, на Кавказе, девушки поют для себя, для своего настроения, по своей охоте, не заботясь о слушателях. Они не могут молчать, потому что самый воздух их вольной жизни насыщен чем-то, из чего рождается песня. «Плоха та девка, которая никогда не поёт» — это прапорщик не раз слышал на линии.

И самому прапорщику хотелось запеть. Но, боже мой, не петь же здесь из опер!

Песня кончилась, и он остался один. Так было и в Петербурге, где он слушал на сцене гимн восставших рыбаков. Так было и здесь, на границе, скованной барабаном России, где рядом шевелилась скрытая, чужая, недоступная ему жизнь береговых старожилов.

Вечером Лермонтов приказал Кешке согреть чайник и сел к столу с трубкой и с бумагами. Лицо у него было нахмуренное, губы сжаты. «Эге, и ему не нравится, — подумал денщик, — а то ведь всё улыбался да музыку свистал. Пойти, что ли, за хворостом? У них и плетень-то давно спалили — что за народ!»

Кешка подал прапорщику чайник и улёгся на солому спать. Но проспал он недолго. Его разбудил прапорщик.

— Послушай, — сказал Лермонтов, — я пойду на берег, поброжу у моря. А ты дожидайся моего возвращения, да не храпи тут, успеешь выспаться.

— Слушаю, ваше благородие, — машинально ответил Кешка.

На всякий случай казак зарядил ружьё, укрепил свечу на тарелке и уселся на пол спиной к стене, поставив ружьё между коленями. Сначала ему казалось, что он слышит всё ту же песню про тёмную ночь и про буйную головушку. Но теперь пел её прапорщик. Потом всё смолкло, и только равномерные вздохи прибоя нарушали тишину.

Сидя спиной к стене, глядя на огонёк свечи и слушая ночной прибой, трудно удержаться от дремоты. Вдобавок Кешке не нравились и хата, и Царицыха, и то, что прапорщик ушёл ночью, и вся Тамань в целом. Сначала он пробовал мурлыкать под нос «не по-здешнему», а так, как полагается по-станичному: «Что у нас-то было во зелёном саду, что под яблоней было, яблоней кудрявою…» Но вскоре голова его упала на грудь, сон одолел его.

Разбудил денщика толчок в плечо.

— Что ты спишь, тетеря? — услышал он голос прапорщика. — Так ли положено вести себя часовому?

Кешка вскочил.

— Эх ты, курица! — горько сказал Лермонтов. — Пока ты спал, как новорождённый, нас ведь обокрали!

И в самом деле, почти все вещи прапорщика пропали: и шкатулка, и оружие, и, что хуже всего, письма, которые он вёз своему сослуживцу Мартынову от его родителей из Пятигорска.

— А ведь я докладывал, ваше благородие, — угрюмо сказал Кешка, — что здесь порох возят…

Лермонтов посмотрел на него значительно.

— Да, Кешка, — сказал он, — кажется, и порох.

— Так что, не доложить ли по начальству?