Вдоль по памяти - Анатолий Зиновьевич Иткин

сидел и чернильным карандашом замарывал портреты в учебниках по истории, а на мои недоуменные вопросы отвечал: «Видишь ли, и этот оказался сукиным сыном!»

Таких «сукиных сынов» оказалось очень много. Это были ещё недавно чтимые политики, государственные деятели, военные. Бухарин, Якир, Блюхер, Тухачевский…

Помню, какой-то марш звучал так:

И вот ползут на шинах

Туда, где Ворошилов,

Где Блюхер и Будённый

встречают батальоны.

Гремели рапорты о победах и достижениях, а в подоплёке — страх. Страх за жизнь. Все эти сроки: «10 лет без права переписки…» Все уже догадывались, что это не что иное, как расстрел. Люди пригнулись и затаились, ожидая каждую ночь стука в дверь. Забирали «врагов народа» воровски, обязательно ночью. Обыватель для самосохранения вооружился изворотливостью, низостью и лицемерием. Пошли в ход анонимки и доносы, а так как донос сразу, без проверки и вопреки здравому смыслу, имел успех, эта стихия молниеносно распространилась и стала грозить стране самоуничтожением. Бесконечные хвалы и здравицы Сталину по всякому поводу и без повода, огромное множество его портретов, присвоение ему всяких новоизобретённых титулов и званий: «лучший друг физкультурников», «вдохновитель всех и всяких побед», «отец народов» и т. п. Всё это действовало на неокрепшее, наивное сознание детей, а взрослые не смели их разубедить или что-нибудь противопоставить этому разгулу безумия.

Однажды я вырезал из какого-то журнала портрет Сталина и повесил на стенку у своей кровати, но мама велела мне его снять, однако не могла объяснить причину. Её лицо было так сердито и печально, что я, конечно, подчинился и не стал больше ни о чём спрашивать.

Аресты шли своим чередом и так густо, что люди уже начали к ним привыкать. Так прошёл этот злополучный «пушкинский год».

Летом 1938 года на экраны вышел фильм по сценарию Юрия Олеши «Ошибка инженера Кочина», мы все посмотрели его. Фильм пугал нас капиталистическим окружением, порождал шпиономанию. Всюду стали мерещиться вредители и шпионы, прошла волна всеобщей подозрительности. Даже на улицах и базарах не обошлось без мелкой бдительности.

Взрослые поощряли своих юных Шерлоков Холмсов и майоров Прониных следить за всеми «подозрительными» и доносить «куда следует». Много было разных курьёзов. Говорили, что в отделениях милиции прибавилось работы. По выяснении личности огромное число подозрительных людей, задержанных по донесению пионеров, обычно отпускали домой.

У нас во дворе тоже шла слежка. Шпионами казались гости, пришедшие к Турчановичам, наверняка несущие в коробке из-под торта бомбу замедленного действия, и почтальон якобы с телеграммой, и даже чужая собака.

Как-то Эдик прибежал во двор с улицы с перекошенным от страха лицом: его преследовал какой-то старик с кошёлкой. Не успели мы принять меры, как старик появился во дворе, сбросил на землю мешок, достал из кошёлки «уйди-уйди»[2] и… Через полчаса тот же Эдик ползал под своей террасой, отыскивая пустые бутылки из-под пива, чтоб выменять их у старика на «уйди-уйди», бумажный, раскрашенный анилином китайский веер и «раскидайчик»[3].

Папаша мой, фининспектор, считал себя полномочным представителем государства и ходил всегда с гордо поднятым подбородком. Пенсне придавало ему весьма значительный официальный вид. Некоторые члены политбюро в те годы носили пенсне. В трамваях и других общественных местах он не стеснялся вмешиваться в разговоры, делать замечания и нравоучения. Маме это очень в нём не нравилось, особенно когда он ввязывался во всяческие трамвайные скандалы; она пыталась отучить его от этих привычек, но безуспешно.

Как-то мы с ним стояли на трамвайной остановке (скорее всего, это был поход в баню). Рядом оживлённо беседовали меж собой двое мужиков, которые употребляли в разговоре нецензурные выражения. Отец не преминул сделать им замечание в строгом тоне. Они обернулись:

— А ты кто такой?

Папа извлёк из бумажника удостоверение с гербом РСФСР со словами:

— Вот кто я такой!

Поглядев внимательно на удостоверение в отцовских руках, мужики перешли на «вы». Один из них вскоре незаметно исчез; другой повёл себя весьма амбициозно и гордо, но по тому, как он нервно курил и часто повторял слово «факт», я понял, что он оправдывается и ему страшно. Хотя мне тогда было лет шесть или семь, я уже был способен понять, что человек этот вовсю старается казаться лояльным к власти и законопослушным гражданином. О чём они спорили, я не понимал. Мужик в доказательство своей лояльности часто приводил цитаты якобы из трудов Ленина и Сталина, а папаша — из газет и «краткого курса», и всё это азартно, на повышенных тонах. Мужик бросал недокуренные папиросы и поджигал новые. Постепенно их диалог увял, да и, наконец, подошёл трамвай.

В те годы дети видели, что взрослые чего-то постоянно опасаются, порою понижают голос, многозначительно глядя друг другу в глаза и прикладывая палец к устам.

Дядя Рудя

Как-то ближе к осени 1938 года вечером через наш двор проследовал высокий седой человек в полувоенном френче. Я видел, сидя на колодезном срубе, что он вошёл в наше парадное. Как всегда в таких случаях, я побежал смотреть: «к кому?». На лестнице мужчина растерянно вглядывался в полутьме в номера квартир и в бумажку с адресом в руке. Постучал он к нам.

Я помедлил немного, пока ему открыли и впустили, и тоже направился домой. Войдя в комнату, я увидел сразу перед собой костлявую спину в полувоенном френче, а за ней бледные лица деда и бабушки.

Человек сказал, по-видимому, во второй раз:

— Неужели, дядя, меня трудно узнать?

Дед молчал, а бабушка сказала неуверенно:

— Рудя, это ты?

— Да, это я.

Меня удивило, что за этим не последовало ни восторженных возгласов узнавания, ни объятий. Просто дед сказал «садись» и распорядился разогреть обед и накормить человека.

Пока дедов племянник, мой двоюродный дядя, которого звали Рудольф, ел, дед сидел напротив со смущённым лицом, будто он сделал что-то постыдное, и молчал.

Лицо дяди Руди, молодое и бледное, казалось помятым или заспанным. У него были чёрные испуганные глаза и густые серебряные волосы ёжиком.

— Вы, дядя, не волнуйтесь, меня выпустили, я не бежал.

Это была его вторая фраза, смысл которой я не понял.

Вскоре меня послали гулять. Бабушка вышла со мною в переднюю и велела никому во дворе не болтать о том, кто у нас в гостях.

Встретив во дворе ребят, я тут же забыл о бабушкином приказе. Новостей в нашей жизни так мало, и я соблазнился удивить всех новостью.

— А у нас дядя Рудя, он, наверное, спортсмен по бегу, только на