Сэвилл - Дэвид Стори

Когда миссис Шоу ушла, отец поставил одну чашку на тарелку с сухариками и пошел к лестнице.

— Я только отнесу, — сказал он. — А потом посмотрим, что у нас на обед.

— А мама не спустится?

— Спустится, — сказал отец. — Когда кончит.

Он сидел на кухне, смотрел на заросший огород, на бомбоубежище. Наверху он слышал шаги отца, его голос и голос матери.

На шахте зазвенел звонок.

Он положил сигареты на стол. За дальним концом огорода вдоль задворок следующей улицы тянулся узкий пустырь. С одной стороны он подходил к полям, а другую замыкали дома. Там в ожидании обеда играли дети — прыгали в яму, вылезали из нее и снова прыгали.

Он вышел и окликнул их, стараясь не наступать на комья глины и земли по сторонам дорожки.

— Эй, — крикнул он от забора, — а у нас маленький!

— Чего-чего? — сказали они.

Он махнул рукой на дом.

— А он кто? — сказали они.

— Мальчик.

Они попрыгали в яму, на секунду исчезли, потом выскочили наружу и побежали по пустырю, раскинув руки. Они бегали взад и вперед и жужжали.

Он смотрел на них, держась за штакетник.

Потом сунул руки в карманы и пошел назад к дому.

В дальнем дворе женщина развешивала белье. Она встала на цыпочки, чтобы дотянуться до веревки.

— Твоя мама вернулась? — крикнула она.

— Да, — сказал он и кивнул.

— А глаза у него какого цвета?

— Голубые, — сказал он.

— Ну что ж, — сказала она, — как у отца.

На кухне отец подкладывал уголь в огонь.

— Давай-ка займемся обедом, — сказал он, нагнулся и придвинул кастрюли поближе к пламени.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

6

Он играл с ребятами старше себя. Некоторые уже ходили в спортивных брюках. Вожаком у них — когда он не лежал в больнице и не ленился выйти из дома — был парень по фамилии Батти, долговязый и огненно-рыжий. Из-за высокого роста он плохо управлялся со своими ступнями. Они были вывернуты наружу, и на бегу его коленки сталкивались — он очень страдал от этого, и стоило начаться какой-нибудь игре, как он уже кричал: «А, бросьте! Пошли погуляем». Иногда его звали Чумовой-Гулевой, иногда Лолли, но чаще просто Батти.

Он жил дальше по улице. В семье было семеро сыновей, и все рыжие. «Наши тебе покажут», — грозил Батти, если кто-нибудь пытался восстать против его власти, и кивал на окно своего кишевшего братьями дома.

Главным интересом в жизни Батти была хижина, которую он построил в полумиле от поселка, в Долинке, между высокой оградой газового завода и отстойниками.

После возвращения матери Колин начал проводить в хижине почти все свободное время. Он уходил туда после школы и на большой перемене. Проснувшись пораньше и услышав, что мать в спальне кормит маленького, он одевался, хватал кусок хлеба и уходил. Иногда мать окликала его, он шел в спальню и видел, что она сидит, положив маленького животом себе на плечо. Она спрашивала, хочет ли он чаю, свободной рукой поправляла ему галстук, осматривала шею и уши. Отец теперь работал в утреннюю смену, как мистер Шоу, но вставал на час раньше, потому что ему еще надо было ехать до шахты. Часто, когда Колин возвращался из школы, мать лежала в постели бледная, с запавшими щеками, а отец подметал в кухне или мыл посуду.

— Извелась оттого, что встает по ночам кормить, — говорил отец. — Вот малыш подрастет, и все будет в порядке.

— Можно, я пойду погуляю? — спрашивал он.

— Иди, — говорил отец. — Только сначала прибери тут.

Если самого Батти в хижине не было, там почти наверное сидел Стрингер, его ближайший приятель. Он был невысокий, коренастый, черноволосый и, когда они бывали там вдвоем, усаживался в кресло Батти, грыз ногти и рассеянно всматривался в огонек старой керосиновой лампы на столе возле двери. Если снаружи доносился хотя бы легкий шорох, он сразу хватал духовое ружье, которое всегда приносил с собой.

Ружье это ему подарил сам Батти, и, приходя в хижину, он палил из него по всему, что двигалось. Как-то вечером он, не разобравшись, выстрелил в собственного отца, который пришел за ним. Мистер Стрингер, такой же коренастый и черный, забрал ружье у сына, согнул, разогнул и, наконец, переломил пополам. Однако на следующий день Батти снабдил Стрингера новым ружьем.

— И хорошо, что он то сломал, — сказал Стрингер. — Все равно оно никуда не годилось.

Перед дверью он подвешивал за лапы к перекладине птиц, которых подстрелил, — вокруг их клювов и глаз бусинами выступала кровь.

Стрингеру хижина не очень нравилась. Если бы не Батти, он предпочел бы обосноваться где-нибудь еще. Тут всегда стоял удушливый запах газового завода, смешанный с вонью отстойников.

— Ну и подумаешь, — говорил Батти, когда он жаловался. — Я из-за вонищи это место и выбрал. Очень хорошая защита.

За отстойниками тянулось болото. Высокий камыш заслонял все вокруг. Пройти к хижине можно было только по тропке из кирпичей и кусков дерна, которую выложил сам Батти. Между камышами темнели ямы с неподвижной бурой водой, и Батти придумывал про них всякие истории. Брошенные в них трупы исчезали бесследно. У них не было дна. Они доходили до самого центра земли. В камышах Стрингер охотился на крыс и вешал их за хвосты рядом с подстреленными птицами.

В тех редких случаях, когда у Стрингера были другие дела, Колин оказывался единственным хозяином хижины. Он зажигал лампу и садился в кресло Батти. Дверь он закрывал на засов, а одно из окон, обычно заслоненных ставнями, открывал, чтобы никто не мог подойти по тропинке незамеченным.

В хижине была печурка, на которой Батти варил какао и разогревал картофельную соломку на сковородке без ручки. На стенах висели луки и стрелы с наконечниками из ржавой проволоки. Еще там был шкафчик. Батти его запирал и хранил там свои секретные вещи — веревку с петлей на конце, жестянку, которую называл «потайной», потому что никто не знал, что в ней спрятано, и молоток.

Колин сидел один в хижине, смотрел на дощатые стены, на оружие, тревожно прислушивался, не раздастся ли снаружи какой-нибудь звук или сигнал, и у него начинало ныть внутри. Часто он радовался даже Стрингеру.

— Чего ты сюда таскаешься? — спрашивал его Стрингер. Он был старше его года на два, на три.

— Чтобы стеречь, — отвечал он.

— Я спрашиваю, чего ты тут все время торчишь? — говорил Стрингер.

— А мне нравится.

— И вонища?

— Да, — говорил он.

Иногда он добавлял:

— И ведь надо ждать нападения.

— Угу, — говорил Стрингер и щурился на него.

Батти постоянно предвкушал, как на них нападут. Ради этого было приготовлено оружие и ловушки вокруг хижины — прикрытые камышом ямы, которые они старательно огибали, подходя к двери.

При упоминании о нападении у Стрингера тоже вспыхивали глаза, он проверял свое ружье, загонял в него пульку, если оно против обыкновения оказывалось незаряженным, и, подойдя к окошку, внимательно оглядывался, приставив к глазам бинокль, который тоже принадлежал Батти.

Но на них так никто и не напал. Из чужих к хижине подходили только шахтеры, которые вечером брели домой из Клуба и сворачивали к ограде газового завода, чтобы облегчиться.

Отец не очень одобрял, что он водится с Батти.

— Его братья чуть не все побывали в тюрьме, — сказал он. — Хорошему ты от него не научишься. Да и чем вы там занимаетесь?

— Ну… — ответил он, — играем.

— Если он позовет тебя красть, сразу скажи мне.

— Ладно, — ответил он.

— Сам знаешь, мать болеет, так нам и без того хлопот хватает.

Тем не менее по вечерам отец уходил на пустырь за домом вместе с отцом Батти и его братьями, а иногда с отцом Стрингера и мистером Шоу. Они играли там в крикет, а женщины выходили на крыльцо и смотрели, сложив руки под фартуком.

Они втыкали в землю две палки — это была калитка. Отец Батти, такой же долговязый и совсем лысый, когда его выбивали, клял своих сыновей почем зря, а его отец хохотал, упираясь руками в бока и откинув голову, а когда наставала его очередь, бежал медленно, неловко и кидал мяч коротким движением кисти. Стоило кому-нибудь отбить мяч в сторону домов, все вопили, точно на них валилось дерево, а если слышался звон разбитого стекла, они бежали прятаться за дверями и заборами, а потом с хохотом шли назад и отдавали деньги. Солнце заходило, они растягивались на траве около упавших палок и разговаривали, а когда совсем темнело, жены выходили на крыльцо и звали их.

— Назад в оглобли, — говорил отец и вставал, хотя мать никогда его не звала. — Пошли, Колин, — говорил он. — Пора и на боковую.

— А как твой малыш? — спрашивал кто-нибудь.

— Лучше некуда, — отвечал он.

Отец переделал ящик из-под апельсинов в колыбель и покрасил ее той же серой краской с шахты, что и нары в бомбоубежище. Колыбель стояла у них в спальне на стуле. Ящик был шестиугольный, и отец снял три стенки. Маленький лежал на подушке, и, когда он начинал плакать, его покачивали из стороны в сторону.