Узник гатчинского сфинкса - Борис Карсонов

— Господин Коцебу, маленький вопрос, совсем малюсенький, можно сказать — пустячный… Вот вы давеча сказали, что о поездке в Россию и не помышляли, а потом говорите, что еще год назад, при увольнении от должности, постарались обзавестись разными оправдательными на свой счет бумагами, ибо «знаете куда едете»… Выходит, что поездка сия была решена не сразу, не вдруг, не спонтанно, как вы хотите теперь уверить меня, а рассчитана, и рассчитана давно. Как вы объясните это противоречие?

— Простите, что-то душно…

— Позвольте вашу чашку, господин Коцебу.

Они свободно сидели в мягких кожаных креслах за белым ломберным столиком, откинувшись на высокие, как трон, крутые спинки, поверх коих возвышались барочные фронтоны с барельефами экзотических растений. Они сидели и мирно беседовали, будто после долгой разлуки два старинных друга, и не спеша отпивали небольшими глотками холодный, терпкий, с пикантной горчинкой ячменный напиток, сваренный сиятельным пивоваром, хозяином обширнейших диких и холодных земель с их многочисленными и столь же дикими народами. Наверное, так показалось бы со стороны, если бы ненароком нам удалось заглянуть в губернаторскую беседку. На самом же деле…

— Ваше превосходительство, вы меня в чем-то подозреваете?.. — Коцебу осторожно двумя руками поставил на столик чашку, с трудом вытянул из сюртучного кармана носовой платок в обширную клетку и приложил его к горячему, исходившему потом лицу. Причем руки у него при этом дрожали, он пытался унять их, и то судорожно комкал в ладонях платок, то резко опускал кулаки на колени, то схватывал и тут же снова ставил на столик свою чашку — ничто не помогало. Он не хотел, чтобы это заметил губернатор. Не хотел, потому что он ведь мог… двусмысленно истолковать эту дурацкую дрожь. А дрожь была именно дурацкая, от нервов, он знал за собою этот феномен, но как объяснишь? А главное, как этому поверить? Наконец, он справился с собою, засунул ладошки меж колен и поднял глаза на своего собеседника. Губернатор сидел, откинув правую руку с бокалом на подлокотнике кресла с львиной головою, а пальцами левой выбивал по другому подлокотнику какой-то марш. Он смотрел на Коцебу и улыбался. Не то, чтобы так уж явно смеялся, нет, совсем нет, а так, чуть-чуть, может быть, даже едва-едва, губы его были растянуты, а скорее всего, даже вовсе и не губы, а глаза, серые, с прищуром, вот они-то…

— Акризия или ирритация — эскулапы спорят. А мне-то что от того? И потому, когда я согласился на Пирмонтские воды, я им не верил! Не верил — и все тут! Но факт, факт, вон он, налицо! — и Коцебу выхватил из-под колен руки свои, протянул их губернатору. Руки не дрожали. — Простите, господин губернатор! — упавшим голосом проговорил Коцебу. Кажется, он был чем-то озадачен и растерян, как будто его кто-то обманул.

Губернатор мягко, даже с каким-то молодецким изяществом встал с кресла и несколько раз прошелся по беседке.

— Вы не волнуйтесь. Что касается вас, то в мою юрисдикцию дознание не входит. Как я вам уже изволил говорить, вы поручаетесь моему надзору. Ни больше, ни меньше… Но мы же с вами ищем причину вашего ареста…

— Да, да! Благодарю вас, благодарю. Вы вот говорите… что я осмотрителен, заранее документами запасся, себя обезопасил. Все так, ваше превосходительство. Так. И я вам признаюсь, что действительно делал это намеренно, но без какой-то специальной цели. Просто я был уверен, что когда-нибудь все это мне сгодится. Что поделаешь — опыт!..

И потом, и потом, и потом… возможно, я не столь расширительно толкую слово «политика»?..

— Да, господин Коцебу, в политике, как и в любви, важны оттенки.

— Но мои намерения были чисты!.. Разве я погрешил против совести, когда вступился за Циммермана? Это же ангел во плоти, а какую карикатуру состряпал на него негодяй Бардт? Видит бог, что само провидение избрало меня… в наперсники…

Ах, Август, ах, Федор Карпыч, скромняга-парень. Даже теперь, можно сказать, в дружеской беседе, на краю земли, хитришь и изворачиваешься. А уж чего было проще покаяться, рассказать все, что было, как на духу? Покаяться и облегчить душу свою, и без того уже порядком замусоренную всякими литературными и политическими ошметками.

— В наперсники? — уточнил губернатор.

— Тут, видите ли, как на это посмотреть… — нехотя, почти вынужденно, ответил наш узник.

А что там смотреть? Как ни смотри, а если провидение и впрямь избрало вас в свои наперсники, то уж никак не в качестве… безобидного пастушонка, а скорее всего этаким Георгием с копьем и мечом, повергающим противника своего на ристалищах развалин храма господня.

А было так. В Пирмонте. Однажды поздним вечером наш герой застал у деревянного неглубокого колодца, куда три раза в день ходил на водопой разный приезжий люд, довольно солидного господина в шляпе и с тросточкой, и был тот крайне смущен и даже расстроен. По неосмотрительности господин сей утопил свой стакан. С утратой стакана он еще мог смириться, но как допустить нарушение режима? Ведь он не выпил свою вечернюю порцию? Это допустить было никак нельзя. И что же делает наш герой? Самое простое и великодушное: он вынимает из кожаного футляра свой стакан и подает его незнакомцу. Кстати, такой поступок здесь также из ряда вон: свой стакан да в чужие руки! Немыслимо!

Господин, принимая стакан, поднял шляпу, представился:

— Циммерман.

Коцебу аж подпрыгнул от неожиданности.

— Доктор Циммерман?

— К вашим услугам.

С того и началось. Они встречались едва ли не каждый день. И не только у источника, подле коего постоянно толклось самое разношерстное подагрическое племя износившихся и усохших в праздности аристократов с их лорнетами, кружевными зонтиками, породистыми болонками, с румяными баварскими служанками, таскавшими за своими господами корзинки со снедью и теплыми пледами, с бледными, нервическими дочерьми на выданье, украдкой высматривающими слетевшихся сюда со всего Вальдекского княжества «макарони». Они предпочитали уединенные прогулки по дороге на Крейцбург или Эшвеге. Было и так, что Коцебу приходил в небольшой домик из серого песчаника, под красной черепичной крышей, стоявший на деревенской окраине, подле кукурузного поля. Циммерман снимал здесь половину нижнего этажа, то есть длинную и высокую комнату с окнами в сад и такую же длинную террасу, опоясывавшую дом с юга. Пока дочка хозяина, этакая пухленькая и свеженькая кюхельхен, накрывала на тяжелом дубовом столе веранды легкий ужин, Коцебу успевал просмотреть берлинские и франкфуртские газеты, получаемые доктором.

Потом эта самая кюхельхен входила к доктору, делала клоксен, приглашая важного постояльца к трапезе.

Не спеша, откладывая закапанные восковыми свечами и за долгое столетие захватанные толстыми неопрятными пальцами разных богословов фолианты старонемецких летописей, вставал и с важностью юного герцога шествовал на веранду.

— Мой юный друг, что  н о в о г о  в мире? — обычно вопрошал в таких случаях Циммерман.

— Уншельман, тот, что в моей пиесе «Ненависть к людям», играет старого генерала, ныне подвизается в роли маркиза Позы. Пишут, что тут он механичен и без души…

Старик Рамлер по-прежнему витийствует…

— Он с латинянами на ты… Иногда и не раз уразумеешь, где он, а где Гораций…

— В «Берлинском ежемесячнике» опять драка: доктор Бистер на господина Гарве аркан накинул…

— Пустое, — с раздражением заметил Циммерман.

— Пишут, что к королю нашему сестрица пожаловала.

— Верно, младшенькая, Фредерика? — спросил Циммерман.

— Да, жена Вильгельма, штатгальтера Нидерландского.

— Ребенком я лечил ее: у нее горло размягченное, простужается…

После ужина, когда они вышли в сад, Коцебу решил воспользоваться наиболее благоприятным расположением духа своего патрона, спросил:

— Вашу книгу о беседах с Фридрихом Великим я перечитывал множество раз. И что меня особливо в ней поразило… как, доктор, вы, конечно, прежде всего, оцениваете его психическую сущность, но как писатель — рисуете психологический портрет. Легко ли было вам общаться с таким пациентом?

— Дорогой Август, монархи — те же люди. И не они виноваты, что любой их глупости мы придаем значение, о которой они и не помышляли! Фридрих бывал разным, но со мною не хитрил, ибо понимал, что я вижу все его уловки… Есть неписаное правило: коль берешься изобразить человека, так изображай, а не оскорбляй его своей беспомощностью!

— А слышали ли вы отзыв императрицы Екатерины о записках Фридриха? Она якобы высказалась в том смысле, что ради красного словца Фридрих готов приукрасить все, что угодно?

— Помилуйте, Август! Ее величество сама о том мне писала. Кстати, последнее от нее письмо я получил три дня назад…

Циммерман сказал об этом как-то просто и буднично, как если бы речь шла не о владычице полумира, а о новых подтяжках, предлагаемых галантерейным магазинчиком Пирмонта.