От грозы к буре - Валерий Елманов

Видно было, что держался князь из последних сил. Вон как за стол уцепился, чтобы сил не лишиться, аж костяшки пальцев побелели от напряжения.

Будто почуяв неладное, лекарка вбежала и нет чтобы позволения у епископа испросить – мигом к Константину кинулась, раскудахтавшись тревожно. Тут же принялась, не обращая на Симона ни малейшего внимания, князю какие-то снадобья в кубках подносить, но он их в сторону отвел, глаз с епископа не спуская, и снова вопросил сурово:

– Так как, владыка? – И досадливо поморщился, снова отстраняя от себя кубок, предлагаемый лекаркой. – Погоди малость, Доброгнева.

– Жаль мне тебя, княже, – многозначительно произнес Симон.

Иного он говорить не стал, боялся, что сорваться может, лишнее произнесет. Так молча к выходу и направился, даже не благословил на прощание болящего. Об этом он вспомнил уже на обратном пути во Владимир, сидя в своем возке.

«Хотя кого там благословлять? – подумалось ему. – Это для христиан, а Константин даже не язычник. С ними попроще разговор был бы. Намного хуже сей князь, ибо пакостей учинить может столько, что за века потом не расхлебать деяния его богомерзкие. Ну, погоди же! Не окончен наш разговор! Мыслишь, что победил меня, осилил? Брешешь, собака! Церковь святую так просто не одолеть, не свалить! И этот день у меня надолго запомнишь! Какой он у нас, кстати! Ах да, богоявление господа нашего[53]. Ты у меня еще локти кусать будешь, день этот вспоминая!» – пообещал он зло.

Слово свое Симон сдержал. Едва прибыл во Владимир, как уже через несколько дней в Успенском соборе закатил гневную проповедь. Пришлась она на день поминания святых отцов, убиенных на Синайской горе[54] за христианскую веру. Про древние гонения на церковь епископ говорил вкратце, лишь бы оттолкнуться было от чего, основной же упор делал на трудности современные. Голосом, дрожащим от волнения не напускного, а вполне подлинного, пообещал он своим прихожанам, что совсем скоро грядет час страшного суда. Ибо велико терпение всевышнего, но и оно заканчивается, потому как нестоек народ в вере, к тому же не только у низших чад такое наблюдается, но и у высших.

Ни про кого конкретно он не сказал, но намеки сделал самые недвусмысленные:

– Ныне ересям в народе даже потакать стали, от справедливого возмездия оберегая и от суда церковного заступу даруя. В писании же сказано, что именно так и будет перед страшным судом в последние часы, что людям отпущены. А я, ничтожный раб божий, – чуть не заплакал он, но удержал слезы, пусть в глазах стоят, так оно убедительнее будет, – и рад бы вас, чада мои, от деяний мерзостных и от дыхания тошнотворного еретиков поганых и язычников защитить, но не в силах ныне. Воспрещено мне сие настрого, – сокрушенно закончил он.

Народ расходился из храма пасмурный, задумчивый. Кто не понял, дорогой соседей посмышленнее расспросил, которые намеки эти уразумели и в чью сторону они направлены. Хорошо поняли. Трактовали же гнев владыки по-разному. Иные, догадываясь об истинной причине, откровенно говорили:

– Князь темницы епископские растворил и без своего дозволения воспретил в узилища этих людей ввергать, потому и злобствует епископ наш. Не по нутру ему вишь, что в дела его встревают.

Другие только головами наивными сокрушенно качали.

– Князь заступ ереси дает. Когда такое видывали? Ох, ох, беда будет. Видать, за грехи великие нам рязанца этого на шею посадили.

На малолетнего княжича поглядывать в городе стали косо, привечать и вовсе перестали. На торгу слово ласковое теперь Святослав редко слышал. Охладел к нему народ.

Через день Симон еще одну проповедь прочел. Очень уж удачно все совпало – как раз поклонение честных вериг святого апостола Петра было. Про них-то он и начал, дальше же отметил, что ныне дела еще хуже – сразу несколько епархий теперь в эти вериги облачены, но не доброй своей волей, а по принуждению свыше.

– Вериги же эти суть узы, коими длани у служителей божьих стянуты, – вещал он с амвона. – Ни удержать еретика мы не можем, ни отстранить его от честных прихожан, ибо запрет на нас наложен.

Однако буквально через пару дней к нему в покои без стука зашел воевода Вячеслав. Не говоря ни слова, он прошел к столу, за которым епископ трудился, делая выписки из библии для очередной проповеди, и так же молча выложил на него черную рясу грубого сукна.

– Сдается мне, отче, что не туда ты слово свое направил. Это тебе напоминанием будет. – И пояснил: – Еще одна твоя проповедь, и тебе придется сан свой оставить, а самому в монастырь уходить.

– Я из монастыря уже вышел, сын мой, – произнес коротко епископ, хотя душа его кипела от ярости.

Он уже давно забыть успел, когда с ним так надменно и властно говорили. Кажется, в Киеве это последний раз с ним произошло, если память не изменяет, но, бог мой, как давно оно было. Потом он успел некоторое время в игуменах Рождественского монастыря, что во Владимире стольном, походить, а уж затем возлюбивший его без меры Юрий Всеволодович специально для Симона и чтоб от Ростова не зависеть отдельную епархию учредил. А уж когда он три года назад епископом Суздальским, Владимирским, Юрьевским и Тарусским стал, то тут и вовсе кто бы ему слово худое сказать осмелился. Да что слово – тона непочтительного ни разу не слыхал. И вот на тебе, дожился…

Однако умом хорошо понимал, что не пришло время свое неудовольствие и возмущение выказывать. Уж больно решительно настроен воевода княжий, а власти у него – хоть отбавляй. Получится, что епископ своим праведным гневом только хуже сделает для самого себя, потому и сдержался.

– Вчера вышел, а после проповедей своих обратно вернешься, если дальше станешь народ мутить, – предупредил Вячеслав. – И помни, я один раз предупреждаю. Второго не будет. Если умный человек – поймешь, а дураку хоть сто раз повторяй – все равно бесполезно. Тебя я за умного считаю. Даже чересчур, – хмыкнул он и к выходу пошел.

Такой вот наглец оказался.

Симон размышлял недолго, трех дней ему вполне хватило. Проповедь неизреченную в сторону отложил вместе с выписками-цитатами. Не время сейчас для нее, ибо сказано: «Не искушай всуе». Решил иными путями идти.

Поначалу съездил к соседу, епископу Ростовскому, владыке Кириллу. Хотел его в кампанию, против князя затеянную, пригласить. Совместная жалоба двух епископов куда как весомее будет смотреться. Но владыка Ростовский хитер оказался и скользок – не ухватишь.

– У меня князь тоже еретиков освободил, – развел он сокрушенно руками. – Но я не ропщу. Сказано в писании, владыко Симон, что всякая власть нам от бога дана. Выходит, прогневали мы чем-то отца своего небесного, вот и вышло нам сверху такое наказание. Его же замаливать надобно смиренно да ждать, пока господь не смилостивится над нами, грешными.

– Пока ждать будем, он нас самих в кельи эти посадит на хлеб да воду, – возразил Симон.

– На все воля божья, – смиренно осенил себя двумя перстами ростовский епископ. – Яко он повелит, тако и случится.

Словом, не удалось ничего добиться Симону. Однако от задуманного он все равно отказываться не стал. Едва вернулся во Владимир, как тут же принялся готовиться к новой поездке – на этот раз в Киев. Недели не прошло, как выехал.

По пути он вновь в Переяславское княжество заглянул, а уж там от Ярослава и узнал про сбор всех князей в Киеве – только-только гонец от Мстислава Святославовича уехал. Заодно выяснил и все подробности недавних событий под Залесьем, после чего, аккурат под весеннюю распутицу, времени не пожалев, направился в гости к черниговскому епископу.

Еле успел он до начала половодья бурного, но не пожалел ни разу. Очень внимательно Симон отца Варфоломея слушал, да не раз и не два, после чего предложил все это на совете княжеском повторить.

Заодно душевно пообщался и с князем черниговским. Та холодная ненависть, что пылала в сердце Мстислава Святославовича, епископу тоже по душе пришлась. Для виду отговаривать его принялся, но с лукавостью. Тут ведь смотря какие слова подбирать. Можно, человека успокаивая, одной лишь неосторожной фразой так рану сердечную разбередить, что лишь хуже сделаешь. А можно – при желании и умении – то же самое и сознательно сотворить, со злым умыслом.

У Симона не от неумения так вышло. Епископ именно с умыслом говорил и сейчас, уже перед всеми князьями выступая, он тоже на славу потрудился. Ничего Константину не забыл, все припомнил, начав свои обвинения еще со странной дружбы князя со Всеведом – самым главным из волхвов идолища поганого, коего они богом Перуном называют.

И о том, что, по слухам, и Глеба, своего брата, одолеть Константину именно Всевед подсобил, он тоже не забыл упомянуть. Да и вообще рязанский князь с нечистью очень тесно связан. Негоже, конечно, недостойному служителю божьему чьи-то сплетни передавать, однако купцы града Переяславля-Залесского, будучи во Владимире, сказывали промеж собой с опаской, будто бы один из дружинников клялся и божился, что самолично слыхал, как князь Константин с водяным разговоры вел. Но ведь всем известно, что нет на самом деле ни леших, ни болотняников, ни русалок, ни водяных. Все это суть зловредные бесы, присланные отцом своим диаволом для того, чтобы чинить пакости добрым христианам.