Cвастика и Пентагон - Павел Пепперштейн

Парадоксальное сходство-различие этих двух могил, глубокая смысловая трещина, раскалывающая пополам эти два объекта, и различие в статусе знака свастики, нанесенного на поверхность этих плит с противоположными целями.

В первом случае с целью благословить, во втором – оскорбить.

– А, я вижу, вы разглядываете две мои любимые фотографии, – сказала Лида, возвращаясь изза своей ширмы и раскачивая мобильный телефон на шнурке. – Я на них каждый день медитирую.

– Я потрясен, – сказал Курский.

– Да, я называю их «Скрижали». Два камня одинаковой формы, две каменные плиты, покрытые письменами. И обе помечены одним знаком, но… Когда я смотрю на эти могилы, мне кажется, что это я похоронена в них. Под одним из этих надгробий покоится мое благословенное тело, под другим – моя оскорбленная душа.

– Кто посмел оскорбить вашу душу?

Лида промолчала, глядя на изящные смуглые пальцы своей ноги.

– Ногти как экранчики, – сказала она, поймав взгляд Курского. – Я все жду, когда на них начнут показывать фильмы.

– Скоро покажут, – вежливо пообещал Курский.

В дверь постучали, и вошел парень лет девятнадцати с сережкой в ухе и татуировкой в виде буквы «С» на лбу.

– Это Цитрус, – представила парня Лида. – Он зашел за мной, чтобы проводить в школу. Извините, мне пора на работу.

Курский поднялся и протянул ей свою визитную карточку, на которой он написал номер своего мобильного телефона.

– Спасибо вам за чай, за лекарство и за беседу, – сказал он. – Разрешите последний вопрос: вы сказали, что чувствуете, кого этот дом любит, а кого нет. Скажите, он любит Парчову?

Лида впервые за весь разговор с изумлением и неподдельным интересом взглянула в глаза Курского.

Затем она улыбнулась (опять же, впервые за всю беседу) и ответила:

– Конечно, он очень, очень любит Парчову!

– Слава богу! Я этому очень, очень рад!

Курский сердечно пожал руки Лиды и Цитруса и вышел.

Курского действительно потрясли фотографии могил, точнее, одна из них – та, что изображала буддийское надгробие. Его потрясло, собственно, одно странное совпадение: он видел эту могилу.

Когда-то очень давно, в самом начале шестидесятых годов, он был на Цейлоне в служебной командировке.

Тогда эта страна только обрела независимость, и они ездили туда консультировать тамошнюю уголовную полицию. Ему запомнился проливной дождь, неожиданно обрушившийся на него в городе Галле – старом, некогда португальском, городке на самой южной оконечности острова.

Сквозь отвесные струи этого тропического ливня, пахнущего цветами, дымом костров и болотной грязью, он вбежал в старый обшарпанный индийский храм. Потолок там был в больших дырах, и вода дождя лилась внутри храма, струилась по разбитым плитам полов. Среди водяных струй висел ароматный дым от курильниц, кое-где сидели неподвижные, но весело смеющиеся гостям старики, почти совершенно голые. Группа детей, тоже смеющихся и очень радостных, встретила его. Предводительствовала ими девочка лет девяти, одетая в красно-лиловые ткани, она поставила Курскому точку на лбу чем-то вроде ароматической красной сажи. Курский вежливо кланялся и фотографировал девочку, стариков и богов. Затем Курский прошел сквозь храм и оказался на берегу моря, где обнаружил прибрежное кладбище, прилегающее, кажется, уже к другому храму. Старые плиты поднимались прямо из песка, и рядом шумел океан. Курский долго гулял по этому кладбищупляжу, там он и сфотографировал могилу со свастикой. Трещина пересекала эту плиту наискосок, по этой трещине он и узнал ее. Почти такая же фотография висела теперь перед ним на стене, но только цветная. Фотография, которую он сделал тогда, была черно-белая, с аппетитными тенями, с капельками дождя…

Курский вышел из квартиры Шнурова, где снимал комнату, прошел в конец коридора, в крайний закуток свастики, и постучал в обшарпанную дверь.

– Кто? – спросил из-за двери старушечий голос.

– Милиция, – ответил Курский.

Дверь открылась. Луноликая Парчова стояла перед ним.

– А, белый старичок! Заходи, гость дорогой.

Гость – он что в горле кость. На погосте гости – ящики да кости. Ласковый гость лучше татарина, свадебный гость – слаще Гагарина. Гагачий пух стоит гостей двух.

Парчова мелко трясла головой, извергая свой словесный понос, и при этом цепко смотрела на Курского своими как бы остановившимися глазами.

– Меня зовут Сергей Сергеич, я теперь ваш сосед, временно. У Шнуровых живу, – сказал Курский входя.

Квартира оказалась узкая, вся иссеченная комнатушками, которые летом сдавались внаем отдыхающим. Летом здесь, наверное, становилось тесно и весело, всюду толпились загорелые тела, играли в карты, женщины снимали и надевали купальники, люди ели, трахались, орали на детей. Но сезон еще не наступил, до него было далеко, и здесь, среди множества кроватей, пока что одиноко обитала хозяйка, желающая казаться юродивой Парчова. Правда, ничто в этой квартире не указывало на ее безумие. Напротив, по всему казалось, что человечишко здесь живет аккуратный, практичный и прижимистый. Она провела Курского на чистенькую убогую кухню и заметалась по ней.

– Ох, сичас угощу, угощу гостя дорогого. Блинков, грибков, да варений, да медку, да сладкого хлебца, да стерлядки на блядки. Ой, да нет ничаво!

Она всплеснула сухонькими ручками, как бы ничего не найдя, хотя не сделала даже попытки открыть буфет или холодильник. Затем, сложив длани на коленях, она удрученно уселась на табуретку и, уставясь в одну точку, забормотала:

– Ой, не ела ничего, три дня росинки-то во рту не таяло. Хоть шаром покати, хоть бы подал кто старухе корочку да денежку.

Курский вынул из бумажника ассигнацию в пятьдесят гривен с портретом розово-лилового бородача в овальных очках, и положил деньги на стол. Парчова обрадовалась, молниеносно схватила деньги и снова забегала по кухне, делая вид, что готовит чай. На самом деле она просто быстро прикасалась кончиками пальцев то к чайнику, то к спичкам, то к чашкам, но не брала их в руки. Все оставалось на своих местах. Наконец она снова уселась на свою табуретку, обхватила себя руками, раскачиваясь и приговаривая:

– Боль моя, болюшка…

– Вы приболели, Евдокия Анисимовна? – участливо спросил Курский.

– Со стенки упала, ребра умяла, – быстро ответила Парчова.

– По стенкам ходите? – Сергей Сергеевич заглянул в глаза Парчовой. Глаза показались неожиданно ясными, янтарно-ястребиными.

– Не хожу, а бегаю. По стенкам, по потолочку.

Куда там ходить-то – свалишься. А если бегом да вприпрыжку – у пауков учусь. Паук-то он ведь – хозяин. Паук Иваныч-то. – И она вдруг скороговоркой произнесла:

Пили чай у Федоры –Вышивальщицы тайных узоров.Говорит, что училася у паука,Который свешивается с потолка.

– Я вот что собираюсь вам сказать, – промолвил Курский. – В доме этом умерли четыре человека.

И я очень боюсь, что вы можете стать пятой жертвой. Вам угрожает опасность.

Парчова вытаращилась и стала с поразительной скоростью креститься, приговаривая:

– Спасе, спаси! Спасе, спаси! Спасе, спаси! – так она повторила раз шестнадцать.

– Хватит вам юродствовать, Парчова, – прервал ее Курский. – Вы же превосходно все понимаете, и вам многое известно. Вы же видели, как умерла Сулейменова.

Парчова уставилась на него своими ястребиными глазами. На ее лице-луне внезапно словно разгладились все морщины, исчезли все кратеры.

– Ну, видела, – вдруг сказала она холодно и сварливо, без тени юродства. – И что с того?

– Значит, вы видели ЭТО?

– Видела, соколик. Умный ты уродился, больно умный, сокол ясный. А я-то видела. Многое на своем веку видела – аж глазоньки устали. Видела и Хозяина – как он метнулся, сердечный, от телато еще теплого. Паук-хозяин весь мир оплел. Все, что видела, – все мое. Вчера я тебе сказала, что у синеглазой змеи паук в услужении. Солгала я тебе, по злобе солгала. Это она, ведьмица, ему служит, перед ним на коленях упадет, мохнаты лапоньки его целует. И не одна она, и не один этот дом: паук весь мир оплел. Только я ему не раба и в услужение не пойду. Видела я его власть, видела… все, что видела, все мое… А тебе, богатырь, лук да стрелы, да колчан, то зассанный топчан! Да сраный кочан!

Парчова вдруг разъярилась и затряслась мелкой дрожью.

– Сраный кочан тебе, старый парень! Уходи, милок, белый голубок! Уходи, белый грибок! Проваливай!

Она вскочила и сухоньким сильным кулачком ударила его в плечо.

– Вот тебе мое благословение на битву с Пауком Ивановичем. Проваливай с Богом! – она недвусмысленно указала ему на дверь.

Курский зашел еще к нескольким жильцам, представился как новый сосед, болтал о том о сем, любезно и старомодно шутил, расспрашивал про историю дома. Наслушался легенд, сплетен и бытовых баек. А в промежутках между визитами обследовал дом, слонялся по коридорам, залезал в самые темные углы, простукивал, вынюхивал, пускал в ход увеличительное стекло… В общем, старая ищейка вышла из анабиоза и неслась по следу.