В полдень за ней придут - Песах Амнуэль

— Жюля Верна, — с некоторым удивлением произнесла она. — Вам здесь… вы знаете этого писателя? Я думала…

— Что? — спросил он. — Ты подумала, что в нашем мире другие писатели, другие дядюшки и вообще все другое, потому что…

— Потому что… — прошептала Алиса, прищурившись, будто их взгляды стали слишком острыми или яркими, и она не могла выдержать, но и отвести взгляд не могла тоже.

— Потому что, — продолжал Штейнбок, покрывая быстрыми поцелуями ее лоб и щеки, — твой мир совсем другой, ясный и простой, и ты всегда думала, что и наш должен быть таким, и тебе казалось, что здесь все неправильно, будто в той странной сказке про Белого кролика, Моржа, Плотника и Мартовского зайца, которую тебе рассказывал дядя Чарлз…

— Додо…

— Ископаемый Дронд. Если ты думаешь, что этот мир таков…

— Мне всегда казалось, что здесь что-то не так, — сказала она, чуть отстранившись и окинув доктора испытующим взглядом. — Лес этот странный. Люди, которые очень злились, когда я приходила, запирали меня в темной комнате и ждали, когда я уйду, и я уходила, потому что терпеть не могу темноты, даже ночью оставляю гореть хотя бы одну свечу или газовый светильник…

Она говорила, не останавливаясь, видимо, только для того, чтобы не дать Штейнбоку возможности начать ее целовать снова — наверно, это было не так, но так ему казалось, и он плохо слушал ее слова, хотя понимал, что должен был вслушиваться в каждое, потому что столько уникальной информации для вполне определенных выводов он не получал еще ни от одного больного, но сейчас он не воспринимал эту женщину… девушку… как пациента, и как заключенную армейской тюрьмы Гуантариво не воспринимал тоже, и вместо того, чтобы слушать и делать свои заключения, он просто вдыхал запах ее волос, гладил ее плечи, смотрел в ее глаза…

"Господи, никогда еще со мной не было ничего подобного, — думал он. — Даже в юности, когда я отчаянно, как мне тогда казалось, влюбился в Бетти Кригер, с которой учился в колледже".

Сейчас он понимал — точно знал, — что не было в той их связи ничего, кроме физического влечения, которое он по неопытности принимал за высокое чувство, исчезнувшее куда-то и почему-то, когда они проснулись на следующее утро после их первой ночи.

— Я всякий раз возвращалась к себе, когда становилось совсем темно, и я больше не могла выдерживать, и дядя Джон спрашивал меня, в каких эмпиреях витало мое воображение, а я не понимала, чего он от меня хотел, потому что, по его словам получалось, будто я никуда и не уходила, сидела с ним или выполняла его мелкие поручения, но взгляд у меня становился отсутствующим, и я все делала, будто кукла, даже книгу читала, как говорил дядя, не бегая взглядом по страницам. Я это сейчас поняла, просто вдруг осенило, когда увидела вас и когда вы… когда…

— Когда я поцеловал…

— Да… Меня никто еще не… И я вдруг вспомнила, как Додо… Он все придумал, Додо, то есть… Ну, придумал, что это я оказалась… А на самом деле он сам… И я вспомнила.

— Ты думала, что наш мир — Страна чудес.

— Да. Сначала. Сейчас вдруг поняла, что все наоборот. Додо рассказывал…

— Что?

Она не ответила. Они стояли так близко друг к другу и говорили так тихо, что майору пришлось бы сильно постараться, чтобы что-нибудь разобрать в их диалоге и что-нибудь вынести для себя из их конвульсивных движений.

— Додо рассказывал тебе… — напомнил Штейнбок.

— О Стране чудес, там действительно совершались чудеса, Додо никогда меня не обманывал, ни меня, ни сестер, он не умеет обманывать… Когда он сочиняет то, чего нет на самом деле, у него мгновенно краснеют уши, просто алыми становятся, легко понять, когда он… Додо рассказывал о чудесной стране, и уши у него не краснели, понимаете?

— Да… Но я хотел о тебе…

— Он рассказывал о том, что люди там летают по воздуху, и объяснял, что это чудо из чудес, потому что у человека не хватит мускульной силы, чтобы удержать свое тело на крыльях, там какие-то законы физики, я в этом не понимаю…

— Не надо о Додо, расскажи о себе.

— Я о себе. Он говорил, что в волшебной стране можно увидеть человека, живущего в Австралии, и пожать ему руку, будто он здесь, в Лондоне…

— Алиса, я хочу…

— Да-да, я знаю, я много раз говорила Додо, что тоже хочу побывать в волшебной стране антиподов, а он говорил, что я там бываю всякий раз, когда засыпаю, но эта страна не сон, а просто другая наша жизнь, и однажды, когда я слишком уж надоела ему своими просьбами, это было… когда же… мне исполнилось четырнадцать, да, и мы доедали именинный пирог…

— Сколько тебе сейчас, Алиса? — спросил Штейнбок, внутренне похолодев. Он давно хотел задать этот вопрос.

— Сейчас? О, сэр! Я чувствую себя ужасно старой, мне на прошлой неделе исполнилось восемнадцать, представляете?

— Восемнадцать, — повторил Штейнбок, крепче прижимая Алису к себе и совершенно не ощущая разницы между ее словами и тем, что чувствовали руки. Эндрю Пенроуз… Ей было тридцать девять, у нее были большие, но немного отвислые груди, и руки довольно грубые, пальцы с тонкими порезами, ну да, она же занималась какими-то исследованиями, о которых майор хотел знать все, потому что…

— Вы доедали именинный пирог, — напомнил он, оторвавшись в какой-то момент от ее губ, это были сладкие и податливые губы восемнадцатилетней девушки, а никак не сорокалетней женщины, давно привыкшей не только к поцелуям, но и другим… другим…

— Да, — сказала Алиса, с сожалением откинув голову и глядя ему в глаза, — именинный пирог, такой вкусный… Я что-то опять спросила, и дядя Чарли сказал, что это так просто… как увидеть сон наяву. Надо сильно рассердиться, а потом закрыть глаза и представить, будто тело исчезло, осталась только мысль, парящая в темноте, и нужно найти другое тело, а делается это так, будто играешь в прятки и водишь, и шаришь руками, и наталкиваешься на всякие предметы, слышишь, как вокруг тебя ходят, прислушиваешься и улавливаешь, наконец, чей-то шепот, и сразу руками вот так… и поймала, и можно открыть глаза, и ты уже в другом теле, в сказочной стране… только…

Она опять потянулась к нему губами, и они надолго застыли, Штейнбок совершенно не помнил, сколько прошло времени, может, уже миновал полдень, но майор не приходил, и значит, до полудня еще было время. Он знал теперь, как это происходило с Алисой, и как это происходило с Эндрю Пенроуз, и с профессором Берналом, и с этим несносным мальчишкой Тедом Диккенсом. И с кем-то еще, потому что, скорее всего, были и другие, и доктору очень не хотелось, чтобы ему мешали, он должен был удержать Алису…

Зачем?

Он сделал над собой усилие. Он взял ее за руки. Посадил ее на кровать и отошел к противоположной стене. Закрыл глаза и досчитал до двадцати. Она что-то говорила, но он не слышал. Наконец он пришел в себя настолько, чтобы действовать согласно разуму, а не эмоциям. Тогда он открыл глаза — Алиса сидела на кровати, положив руки на колени уже известным ему жестом, вовсе ей не принадлежавшим, и смотрела взглядом обиженного ребенка. Он не хотел, чтобы она уходила, Господи, как он не хотел этого, но должен был…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});