Две жемчужные нити - Василий Кучер

Ткачихи давно разбирают слова по движению губ. При таком грохоте на самом деле научишься говорить при помощи мимики и жестов. Это было и в Самгородке. Но чтобы смену принимать на полном ходу станков — такого Искра не видела…

Девушка с жаром принялась за работу. Сжала губы, повторяя про себя: «Не горячись! Будь спокойна. Только спокойна. Все смотрят на тебя, а ты не обращай внимания. Словно вокруг никого и нет. Не горячись, Искра… Ты выдержишь, ты должна выдержать, Искра…»

Как черная молния, летает челнок с шелковой нитью, намотанной на шпулю. Остановиться ему не дает грозная и неумолимая погонялка. Она бьет челнок то вправо, то влево; он еле успевает промчать до конца своей ровной стежки, между тысячами ниток, а нитки серебрятся в лучах ламп дневного света. И выдумают же люди. Погонялка! Кажется, так и стенная газета у них, на этой фабрике, называется — «Погонялка»… Искра не хочет об этом думать, но оно само почему-то лезет в голову.

За спиной стоит Василий Бурый, следит за каждым ее движением, готовый в любую секунду помочь. Искра даже слышит его горячее дыхание у себя на шее. Ей кажется, что волосы шевелятся от этого дыхания, щекочут кожу. Уже перед глазами рябят пряди нитей, плывут белым туманом, но она до предела напрягает зрение и так вовремя останавливает станок, что бригадир даже не успевает подать ей предупредительный знак. Молодец Искра. Орлиный глаз у нее. Видишь, как своевременно заметила обрыв нити. И уже нырнула белыми, словно литыми руками в серебристую основу, быстро нашла разрыв и вяжет его. И бригадир нагнулся к ней, дышит в самое ухо, внимательно смотрит, как она вяжет этот первый свой узел. Так или нет? Улыбнулся Василий. Молодец, Искра. Движение бригадира и его улыбку заметила Олеся, а потом и все ткачихи. И тепло улыбнулись Искре, но она не ответила.

Пусть простят. Некогда. И снова не отрывает глаз от серебристого сплетения нитей, от черной молнии челнока, от острых ножей.

Вздохнула свободно лишь тогда, когда Василий, тихо свистнув, отошел к своему станку. Кажется, он совсем позабыл об Искре. Да нет. Не забыл. Он теперь посматривает на соседок Искры. На Олесю и Ольгу. Следите вы, девчата, за новой ткачихой, а у меня, сами видите, сколько возни с новичком. Какой-то он странный, и все ему надо показывать и объяснять по нескольку раз, как ребенку, без крика и нервов. Потому что иначе не поверит и побежит искать другую работу. А нужно, чтобы он сразу прикипел к делу, чтоб заинтересовался сразу. Он ведь из тюрьмы. Ему нужна настоящая полезная профессия.

Глаза Искры светлеют, движения становятся свободнее и оттого точнее. Ноги уже не затекают и не немеют, как вначале, пока рядом стоял бригадир, а все ткачихи так и ели ее глазами. Ольга, стоящая рядом, кажется Искре совсем своей, знакомой издавна. Приветливо посматривает на нее и Олеся, такая придирчивая и не по летам строгая. Неужели каждый комсорг бывает таким? А где же танцы, девичье лукавство, горделивое любование своей красотой и десятки других причуд, которые не сотрет и не уничтожит в женщине никакая должность? Нет, тут что-то не так. Такой, как у нее, жених не полюбит из-за того, что она строгая и придирчивая. Есть у нее то самое девичье обаяние…

Медленно движется широкий ворс, туго наматывается тяжелая ткань на два больших барабана, нагоняя на Искру дрему. Она кусает губы, посматривает на часы и все чаще косится на другие станки, которые стоят подальше, вдоль стен. Они низенькие, маленькие, и на каждом белеют шелка, словно на тихом море наступил полный штиль. И мчит по морю торпедный катер. А на катере — ее Валентин. Он плывет выше девичьих голов, перепрыгивает через них, даже не оглядываясь — стоят они или упали. Но возле некоторых ткачих он останавливается и подолгу о чем-то говорит. С другими только здоровается и летит все дальше и дальше, но никак не может пристать к станку Искры. Что за напасть?.. Или он не видит ее, или не хочет увидеть среди тысяч других ткачих, которые так уж хороши, что не знаешь, которая лучше?..

Искра тряхнула косами и вздрогнула от прикосновения чьей-то руки. Перед ней стояла, улыбаясь, Олеся, выразительно приказывая глазами, чтобы Искра больше не дремала. Рассвет — самое опасное время для тех ткачих, которые не совсем хорошо отдохнули перед ночной сменой. А именно усталость заметила Олеся в глазах новенькой. В ответ комсоргу Искра понимающе кивнула, и та спокойно отошла к своему станку.

Вокруг продолжали гудеть станки подружек, а Олесе вспоминались первые послевоенные годы. Из руин встали первые ткацкие цеха, и поползли нескончаемые ленты шелка и белого полотна. Детям на рубашки, девушкам на платья, женщинам на юбки. Шелк и полотно стлались белыми волнами, бескрайние как море, но их все еще не хватало. За войну люди так обносились, что вся продукция Новоградского шелкоткацкого комбината, которую уже измеряли миллионами метров, все равно была маленькой каплей. Олеся знала это по себе, потому что даже в детдоме у них было лишь по две смены белья. В одном ходит, а второе, выстиранное, тем временем сохнет. Платьев было тоже всего два, не больше. А были ведь горемыки, которые и этого не имели. Те, что жили по родственникам и чужим людям. Детские дома не могли вместить даже всех круглых сирот, как и ткацкая фабрика не могла в то время всех людей одеть в новую одежду. Именно тогда Олеся и пришла в ткацкий цех ученицей, вместе со старшими детдомовцами. А потом комбинат взял шефство над их детдомом. Он не только выучил сирот ткать, но и стал одевать их, имея некоторые резервы из сверхплановой продукции. Так Олеся и познакомилась с шумной и неугомонной Анной Николаевной, женой смотрителя маяка. Та научила девушку ткать сначала перкаль, потом шелк, а со временем и ткани с цветными узорами, которые шли на галстуки, бальные, вечерние платья, дорогие шторы и занавеси. Это был высший класс. Чего Олесе еще нужно? Деньги зарабатывала хорошие. Бригада пользовалась уважением. Ей присвоили высокое звание коммунистической. Всем девушкам на собрании торжественно повязали красные косынки, напечатали их портреты в газетах. В городской их на славу расписал Сухобрус. Постарался он для них и в центральной прессе, где скоро появился групповой портрет всей бригады с подробной подтекстовкой. Ткачихи стали получать много писем. Живи, Олеся, и радуйся! Так ведь нет. Услышала она, что на комбинате организуется новый ворсовый цех, и настояла: «Пойду туда, и все». — А как же бригада?» — «Вся бригада пойдет», — не задумываясь, отрезала Олеся. «Как это вся бригада? — возмутились в завкоме. — Она же коммунистическая. А там, где все новое и сложное, сразу потеряет свое высокое звание. Подумай, девушка, что ты делаешь?» Олеся вскипела: «Да я уже подумала! Одна уйду… Уйду и буду помогать отстающим… Или вы газет не читаете? Вон ведь на других ткацких фабриках что происходит? Валентина Гаганова… Юлия Вечерова… Или вы не слышали о них?» — «Слышали, конечно, слышали, но только зачем все наперекор делать, ведь у вашей бригады, бригады пока что у единственной на комбинате, звание коммунистической?» Олеся в ответ на это тоже не лезла в карман за словом. «А если эта бригада не на словах, а на деле коммунистическая, так ее никакая сила не подорвет. Роль одной личности в истории, а тем более в истории бригады, не имеет ни малейшего значения…» Ну что они могли ей ответить? Рассвирепевший Марчук только неуверенно пожал плечами, процедил сквозь зубы: «Куда ты лезешь, сумасшедшая? Вот когда поджаришь себе пятки, никто руки тебе не подаст, чтоб тебе… Так и утонешь в проруби… За такие вещи на флоте и в армии — трибунал, а в лучшем случае последнее предупреждение: служебное несоответствие…» Да разве же она знает, чем это пахнет? И как назло у нее ни отца, ни матери. Некому взбучку ей задать или носом ткнуть, чтоб не своевольничала!..

Не раз он сам совестил Олесю. Но что из этого получилось? Девушка косилась на него колючим взглядом и, не выдержав, отрезала: «Отойдите от греха подальше. С дороги моей уйдите, а то толкну ненароком, а если упадете — перепрыгну». Какая дерзость! И откуда она у нее взялась? Обиженный Марчук, вскипев, затаил на девушку злобу. Все выжидал, когда же она споткнется. Но Олеся не споткнулась. И он стал мстить ей, вот как сейчас, когда подсунул в бригаду Павла, только что вышедшего из тюрьмы. Бригада, мол, не доукомплектована, порядка там все равно нет, а в буфете все еще недостача. Да и сама комсорг открыто заявила, что им еще далеко до высокого звания — коммунистической бригады. Так что же с ними нянчиться? И завком по совету Марчука дал согласие. Раз так, так давайте им еще одну ткачиху и того, кто вышел из тюрьмы… Известно ведь: настоящую ткачиху никто с фабрики не отпустит. Всегда испокон века так было: на тебе, боже, что нам негоже… Так и с этим Зарвой: сначала низко кланяется, а потом станет за пятки кусать… Вот как все будет…

И Марчук радовался, зажимая Олесю между молотом и наковальней.