Бом-бом, или Искусство бросать жребий - Павел Крусанов

Однако следующей ночью он вновь очутился в жестоких объятиях Марфы Мшарь, а Ольга вновь рожала чудовище. Так продолжалось целую неделю, в конце которой, на святого Вонифация, врачевателя беспросыпных пьяниц, Норушкин запил, желая одурачить сон беспамятством, а у Ольги забился на левом веке живчик, ибо она поняла, что и вправду беременна.

Но дьявольский шершень пробивал жалом даже пелену густого хмеля, так что Фёдор в конце концов решил покончить с наваждением в честном поединке, для чего ему необходимо было спуститься в собственный сон во всеоружии — с ясным сознанием, незыблемой верой и твёрдой волей. Кроме того, если за собой он ещё мог с сомнением предположить какую-то вину, то его молодая жена, чреватая его ребёнком, явно страдала безвинно, с чем благородный Норушкин смириться был не в силах по самой своей природе.

Три с половиной месяца Фёдор учился, бодрствуя разумом, погружаться в сон. Как ныряльщик, ухая в воду, набирает грудью воздух и останавливает дыхание, так он весь день копил под веками бдение, чтобы потом в подглазных мешках пронести его по ту сторону яви — тайком от незримых стражей междумирья, хозяев самой неподкупной на свете таможни, которые, коль скоро изловят кого с недозволенной кладью, непременно отправят обратно в явь, отобрав рассудок и нагрузив до скончания лет бедолагу околесицей диких сновидений. Но если обманывать стражей Норушкин наловчился к Сретению, то ему никак не удавалось скопить необходимую меру ясномыслия — оно всякий раз истаивало в дрёме ещё до появления суккуба. За время его тяжкой выучки Ольга округлилась, начала беспрестанно кричать ночами и стала забывать за едой открывать рот, отчего вставала из-за стола голодной, а у самого Норушкина погасли в болотных глазах искры, окостенели скулы, так что он мог бы колоть ими сахар, и накалился в голове невнятный гул.

Наконец четвёртого апреля, в четверг после Светлого Христова Воскресения, когда были доедены все заготовленные к Пасхе крашенки и писанки, ему удалось погрузиться в сон, оставаясь в ясном разумении. Марфа явилась ему на берегу Красавки, где нельзя купаться молодым, чтобы навсегда не спугнуть любовь. Она стояла над речным омутом, где у чёрной, пропитанной страхом воды росли странные лилии, источавшие такой густой запах, что он оставлял за собой в воздухе пепельный след. Узрев уродицу, Фёдор не впал, как прежде, в мерзостную слабость, а твёрдо спросил:

— Зачем изводишь меня? Зачем прельщаешь прелестью дьявольской? Нежто держишь обиду?

Ничуть не удивившись его словам, напротив, как будто радуясь неомрачённости любовника, Марфа ответила:

— Не знала я от тебя уязвления, только теперь собой не владею — живой ходила я под Богом, а мёртвая перепала нечистому. При рождении запечатала меня смерть тайным именем, и пока оно не будет названо, оставаться моей душе неприкаянной и быть у сатаны в услужении.

(Так давний спор учёных иноземцев с известной определённостью решился в пользу алхимика и судьбознатца Каспера Муле.)

— Не я тебя извожу — мною тебя окаянный изводит, — сказала Марфа. — Мною заткнул он вежды и уши твоей душе, чтобы не видел ни большой неправды, ни соблазна малым, ни великого разрушения земле, а паче того — чтобы не слышал речи ангельской, коей тебя вразумляет Предвечный.

Норушкин ощупал свои веки с остатками дневных сил.

— А Ольгу почто нечистый казнит?

— Без вины, — ответила Марфа.

— Открой мне имя, каким тебя заклеймила смерть, — попросил Фёдор. — Я изреку его наяву, и упокоится душа твоя в Бозе.

— Имя это таврено на изнанке судьбы, с той стороны, откуда её тратит моль. Даже чёрту туда погляда нет.

— Где же сыскать его?

— У самой безносой, князь. Через пост, молитву и умертвие плоти. Себя спаси и дай мне, страднице, облегчение…

В этот миг ясномыслие Норушкина иссякло, воля изошла и его объял сон, по наущению лукавого предавший Фёдора срамной муке в растопленном лоне уродицы Марфы Мшарь.

6

На следующий день Фёдор взял у конюха власяную гуню, надел её вместо княжеского платья и отправился с лопатой к реке. Там, на берегу Красавки, у чёрного омута, под Иудиным деревом он вырыл яму в сажень длиной и глубиной в два локтя, а дно её устлал плетьми колючей куманики. С этого дня он не ел ничего, кроме пресного хлеба, пил только воду, не касался женщины и каждую ночь ложился в яму на тернии, моля Господа: «Виноват пред Тобой, Святый Боже :на всякое дело благое непамятлив, беззакония исполнен, грешу и бегу жизни праведной, час скорби отдаю веселию, мало радею о землях моих, чтобы было в них хлебное изобилование, житие немятежное и неповредимый покой у всех равно, но смилуйся, дай ми, Господи, прежде конца покаяться, прости глупость мою и отпусти прегрешение неразумия! Царица Небесная и все святые угодники, просите Господа за нас — пусть помилует неповинную рабу свою Ольгу и избавит мя от казни, которую заслужил!»

На тридцать третий день княжеской аскезы, в канун Николиного дня, когда Норушкин сменил в яме «голубиную» куманику на «соколиный» боярышник, так как благодать Божия на него отчего-то не снисходила и сон, соперничавший с явью в способности извести, не отступал, в Побудкино вернулся доверенный холоп с порученным ему хрустальным гробом. Он привёз мошну, набитую в Ливонии дукатами, злотыми и иоахимсталерами, и поразительные вести: царь Борис умер, а воевода Басманов с братьями Голицыными, целовавшие крест царице Марии и царевичу Фёдору, перекинулись с государевыми полками к окаянному вору Отрепьеву, подученному дьяволом и посланному нам в наказание за грехи; на Москве же, узнав о том, бояре думские и дворяне Гришки устрашились и по наущению расстриги царицу с царевичем удавили, а самозванца с поляками в Кремль колокольным звоном зазвали, так что теперь беглый дьякон в царствующем граде на престоле сидит и великой царской казной владеет.

Преданный холоп был в отчаянии. Однако на изнурённого постом и ложем на шипах Фёдора ни тугая мошна, ни удручающие вести не произвели ровным счётом никакого впечатления — русский дух спал в нём, свернувшись как бычий цепень. Казалось, Норушкин вовсе не внемлет тому, что происходит вне его гудящей головы и не касается его непреклонного намерения. Но он внимал, единственно что самым верхом слуха, уже не допуская вестника в колодец сокровенных дум.

Глухо, как рудокоп из горы, Фёдор велел пожертвовать привезённые деньги на нужды ступинского храма, где эхо отзывалось только на мужской голос, а набальзамированные трупы, как и положено, предать земле на ступинском погосте. Холоп, не распрягая лошадей, умчался исполнять наказ и больше уж не возвращался — поправ законную кабалу, он отказался служить подменному хозяину, который из удалого князя, державца земли, бражника, шальной головушки ведовством молодой хозяйки обернулся постником и печальником: велика ли честь стоять при господине, если тот в гуню одет, в могиле ночует и босым дороги меряет, оставляя за собой солёные следы? Времена шатки, береги шапки…

Спустя ещё два месяца Норушкин внезапно замолчал, навесил под рубище вериги и отказался даже от пресного хлеба. Ольга, под действием проклятого сна всё более трепещущая перед содержимым своего живота, в меру сил, однако же, пеклась о муже и потому, приметив его немоту, а кроме того полагая, что на голой воде человек жив не бывает, вытребовала в Побудкино знахаря Гришку Меркурьева — мужика из глухих погостов в Заонежье, который в оны дни исцелил царя Бориса, зализав ему на ноге язвы, после чего царь выдал Гришке грамоту, освобождавшую его сельцо от всех податей на веки вечные.

Норушкинские люди, имея при себе сменных лошадей, доставили знахаря к Ильину дню. На ту пору Фёдор уже почти две седмицы не держал во рту ни крошки и всё реже вставал из ямы, так как несколько раз после дневной отлучки находил, что она вся, точно камнями, наполнена жабами; в его же присутствии жабы лезть в яму не осмеливались. Взглянув на иссохшего, бряцающего веригами постника, тело которого сплошь покрывали незаживающие раны от терний боярышника и без малого пудовых цепей, знахарь сказал:

— Уст князь не размыкает по хотению, по хотению и разомкнёт — молчальник он во искупление грехов.

А ещё сказал, что Фёдор покрыт чудом Господа нашего Иисуса Христа, принявшего за нас крестную муку, ибо при его посте и гниющих ранах иной давно бы дошёл до умертвия, князь же сохранен.

— Силой земной он уже мёртв, а силой небесной здравствует, — заключил знахарь. — Не дело в ангельский промысел грешному Гришке встревать. — И добавил: — А ты, княгинюшка, на Куприяна Карфагенского князю мальца принесёшь, любезного наследника.

— Верно знаешь ли, что здорово будет дитя? — спросила с трепетом Ольга.

— Доподлинно, матушка, — заверил знахарь и, одарённый княгиней, подался назад в Заонежье.