Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

Не знаю, как так случилось, но однажды, к моей великой радости, папа поехал со мной на дачу на обычном пригородном поезде, который вез красноколесный паровоз с особенно вкусным дымом. Мы вышли на дачной деревянной платформе в летнее утро, и папа в своей генеральской форме присел, не сходя с платформы, на скамейку, чтобы завязать шнурок, на секунду откинулся и заснул. К нам направился станционный милиционер и, ничего не говоря, встал возле скамейки. Я подумал, что мы попали в большую беду и тихо, чтобы тот не заметил, стал плакать. С папиной головы свалилась фуражка, он проснулся и вопросительно посмотрел на милиционера.

— Что вы тут делаете? — недовольно спросил он.

— Охраняю ваш сон, товарищ генерал! — браво козырнул милиционер. Это был, бесспорно, лучший милиционер в моей жизни.

<>

Мой папа никогда не болел. В секретариате Молотова болеть считалось нарушением партийной дисциплины, а папа был дисциплинированным коммунистом.

— Дисциплинированный человек, — говорил Молотов своим сотрудникам, — никогда не простужается, ответственно относится к своей одежде и к своему поведению. Он не будет сидеть под форточкой или бегать без пальто в холодную погоду.

Вот почему я очень удивился, когда увидел папу однажды с перевязанной рукой. Он легко уклонился от ответа. Мой детский рай был надстройкой взрослого мира, в котором случались странные повороты событий.

«Как-то мы закончили работу необычно рано, около часа ночи, — рассказывает отец. — Довольный, я вернулся домой и залез в ванну. Наслаждаться мне, однако, долго не пришлось. Жена (мама, когда была мною брюхата, много ела горохового супа. Я ненавижу гороховый суп, даже запах его, до сих пор) забарабанила в дверь и сообщила (сочетание этих двух очень разных глаголов передает, как в кино, семейную атмосферу того времени, но я больше не буду), что меня срочно вызывают в Кремль; машина уже вышла. С мокрой головой я кинулся вниз по лестнице.

Личный лимузин Сталина по „осевой“ домчал меня мигом до Спасских ворот. Миновав охрану, я вбежал на второй этаж дома правительства и помчался по длинному узкому коридору. На повороте я растянулся на скользком, как лед, паркете, до крови разбив кисть руки. Поднявшись, я быстро перевязал ее носовым платком. В конце коридора стоял главный помощник Сталина Поскребышев и во весь голос материл меня за нерасторопность. Продолжая извергать проклятия, он буквально схватил меня за шкирку и через тамбурную дверь впихнул в кабинет Сталина.

За длинным столом, друг против друга, сидели безмолвно две делегации: наша — из членов Политбюро и — иностранная. „Большой хозяин“ стоял посреди кабинета с трубкой во рту. Кивнув головой на мое приветствие, он указал мне на свое место во главе стола. Я выложил блокнот для записи на колени, чтобы скрыть пораненную руку. Сталин прохаживался взад-вперед за моей спиной своим неслышным шагом, в мягких сапогах. Я, как обычно, записывал и переводил.

Вдруг Сталин замолк. Он приблизился ко мне и, указывая трубкой на мой платок, спросил подозрительно:

— Что у вас с рукой?

— Так, ничего, Иосиф Виссарионович, немножко ушибся, пустяки, — пробормотал я не очень внятно.

— Но все-таки? — продолжал он настаивать.

— Да так, упал, ничего страшного.

— Как упали? Где?

В этот момент распахнулась дверь, и в кабинет влетели врач с саквояжем и два ассистента, все чрезвычайно взволнованные. За ними следом — Поскребышев. Разговаривая со мной, Сталин незаметно нажал кнопку под крышкой стола и вызвал медпомощь. Решив, что с ним случилось неладное, там подняли панику. Заметя недоуменный взгляд врача, Сталин спокойно сказал:

— Посмотрите, что у него с рукой.

Врач подскочил ко мне и с помощью ассистентов быстро промыл и перебинтовал опухшую руку.

— Можете идти, — распорядился Сталин, и медпомощь выкатилась из кабинета так же стремительно, как и появилась. Присутствующие молча следили за этой сценой. Беседа возобновилась».

История с рукой имела свое продолжение. После приема Сталин, придержав отца за плечо, спросил у Молотова:

— Что же это ты, Вячеслав, не следишь за ним? Он такой у тебя тощий и бледный. Ты что, его не кормишь, что ли? Должен кормить.

— Я кормлю, — буркнул Молотов, не понимая, куда клонит Сталин. Его неприятно волновал сталинский интерес к молодому человеку как предвестник кремлевской смены поколений.

— Почему это ты, Молотошвили, не представляешь на награждение своих работников, в частности переводчиков? — настаивал Сталин, весело поглядывая на отца как на сообщника. — Ведь они иногда работают с риском для своего здоровья! Давай предложения — мы поддержим!

Вскоре отец получил в Кремле свой первый большой орден Трудового Красного Знамени. В его рассказах Сталин, оторвавшись от своих прочих имиджей, двигался по самостоятельной траектории, полный трогательной любви к фильму Рене Клэра «Sous les toits de Paris»[6] (отец переводил вождю и фильмы), «скромности», «добродушия», «гостеприимных манер».

После окончания фильма Сталин, привстав с кресла, обернулся к отцу и пальцем поманил подойти к нему. Когда отец подошел, Сталин взял со стоявшего перед ним столика бутылку «Советского» шампанского, наполнил бокал и протянул.

— Спасибо, товарищ Сталин. Я на работе не пью, — сказал отец.

Сталин усмехнулся и продолжал настаивать.

— Давай, давай, пей, — сказал он. — Молотов разрешает, поработать пришлось немало.

Молотов и другие члены Политбюро заулыбались. Отец с удовольствием залпом осушил бокал шампанского.

<>

Сцена, когда Сталин угощает моего отца шампанским, мягко улыбаясь красивому молодому человеку, любуясь им, приводит меня в странное умиление. У меня даже пощипывает в носу. Почему? Ведь, во-первых, ведь, во-вторых, ведь, в-третьих и в-четвертых, — праведное «ведь». Но мне так приятно знать, что в тот момент в полутемном просмотровом зале отец поднялся на Эверест успеха, и я бесконечно счастлив за него, и все, кому я об этом рассказываю, независимо от их взглядов, приходят в умиление. Причина этого умиления безумна. С точно таким же восторгом говорят в мемуарах о встречах с Гитлером, Мао, Ким Ир Сеном.

Безграничная власть пьянит. Отметиться с властелином — приобщение к избранным, к историческому эксклюзиву. Умом я понимаю, что эти трусливые подонки, члены Политбюро, которые улыбаются отцу, все эти ворошиловы, кагановичи, берии — стая волков, которые в чистом поле, в снегах, при свете луны, готовы разорвать моего папу на куски. Я слышу, как они воют. Когда они съедят папу, он станет их, превратится в молодого волка. Невежды и преступники, по которым плачет виселица. Отцовский начальник Молотов — идеологически взбесившийся сухарь с постным лицом. Сталин — политический серийный убийца. Что бы я с ними сделал? — Убил. Мне не о чем с ними говорить. Но я почему-то все равно млею, мне сладко. Это — иллюзия оргазма.

Правда власти не принадлежит сочувствию. Она — за убийцами. Большая политика начинается с крови. Русская власть — грубая, блевотная, состоящая из мужских анекдотов, мата, бифштекса из сырого мяса, забывчивости, мутной головы, долгосрочного пьянства, садизма, луковой отрыжки, безнаказанности, унижения всех подряд — вызывает во мне брезгливость, отвращение. Привлеки они меня к себе с их циничной фамильярностью — я бы на следующий день побежал всем рассказывать, какое они говно. Но если бы власть задалась целью купить меня, я бы попал в сложное положение. Мне нравится думать о том, как красноармейцы насиловали и убивали молодых дворянок. Лежу — представляю. Я — виртуальный мучитель, в реальности ненавидящий насилие, не переносящий даже товарищеского «тыканья» всякой сволочи. Но почему я все-таки не равнодушен, почему меня суетит эта тема? Почему я вообще так отзывчив к суете, почему я так мелочно беспокоен? Писательская слава — тень власти. Но иногда так хочется выйти из тени.

<>

Сталин изумлял отца своим человеколюбием. То он у себя на даче приходил, большой хлопотун, проверить в комнату помощника, какую постель ему постелили, щупал, мягки ли подушки, то с пониманием относился, казалось бы, к совершенно недопустимым вещам. Коллега отца, Иван Иванович Лапшов, выпив лишнего за ужином в сочинской резиденции Сталина и заблудившись в коридорах, с трудом нашел отведенную ему комнату. Он сел за стол, выдвинул ящик и — протрезвел, увидев коллекцию трубок. За спиной раздался голос «большого хозяина»:

— Что вы там роетесь в моем столе?

Бедный аппаратчик отделался всего лишь жутким испугом. При этом отец утверждал, что Сталин не терпел никакой фамильярности. В качестве примера он приводил историю, случившуюся с советским послом в Польше Лебедевым, который не раз приезжал с Гомулкой и другими польскими руководителями в Москву на переговоры, принимал участие в доверительных беседах в Кремле. Лебедев позволил себе прислать Сталину из Варшавы в 1951 году свою книгу о построении основ социализма в странах народной демократии с запиской: «Тов. И. В. Сталину на отзыв». На этой записке Сталин начертал резолюцию: «Отозвать».