Замок - Франц Кафка

— Не знаю, какие такие у семейства Варнавы грехи, — сказал К., осторожно снимая Фриду, которая и теперь покорилась как неживая, с колен и пересаживая на кровать, после чего встал. — Может, вы и в этом правы, но в чем безусловно прав я, так это в том, что просил наши с Фридой дела предоставить выяснять нам самим. Вы тут поначалу что-то говорили о любви и заботе, но не больно-то много любви и заботы я заметил, зато ненависти, издевки и желания выставить меня вон — сколько угодно. Если вы замыслили нас с Фридой разлучить, то взялись за это довольно ловко, только, думаю, все равно вам это не удастся, а даже если и удастся — позвольте и мне разок прибегнуть к невнятной угрозе, — вы горько об этом пожалеете. Что до жилья, которое вы мне предоставили, — если не ошибаюсь, вы имеете в виду вот эту мерзкую конуру, а не что-то другое, — то я не вполне уверен, что сделали вы это по доброй воле, скорее, похоже, на сей счет имеется указание графских властей. Так я доложу, что мне здесь от квартиры отказано, и, когда мне определят другое место жительства, вы сможете вздохнуть с облегчением, а я и подавно. Ну а теперь мне пора — по этому да и по другим делам — к сельскому старосте, прошу вас, хотя бы Фриду теперь пощадите, ее ваши, с позволения сказать, материнские речи и так вполне доконали. После чего он обернулся к помощникам.

— Пошли, — сказал он, снимая с гвоздика письмо Кламма и направляясь к двери.

Трактирщица наблюдала за ним молча и, только когда он взялся за дверную ручку, молвила:

— Господин землемер, на дорожку только еще одно напутствие хочу вам дать, ибо какие бы речи вы тут ни вели и как бы меня, пожилого человека, ни норовили оскорбить, все-таки вы для меня будущий муж Фриды. Только потому и говорю вам, что насчет порядков здешних вы ужасающе несведущи, просто голова кругом идет, как вас послушаешь да про себя сравнишь ваши рассуждения, мысли ваши с истинным положением дел. И поправить это незнание одним махом никак нельзя, может, его вообще уже не поправишь, однако многое все-таки можно улучшить, если вы хоть чуточку мне поверите и свою неосведомленность постоянно будете в уме держать. Вы бы тогда, к примеру, сразу ко мне справедливее относиться стали и начали бы прозревать, какой ужас я пережила — и до сих пор от него толком не оправилась, — когда осознала, что моя малютка, можно сказать, бросила орла ради того, чтобы связаться со слепым кротом, хотя истинное соотношение величин и того хуже, гораздо хуже, просто я изо всех сил стараюсь о нем позабыть, иначе и слова бы спокойно с вами сказать не могла. Ну вот, опять вы сердитесь. Нет, не уходите, хотя бы одну просьбу еще выслушайте. Куда бы вы ни пошли, постоянно помните, что вы самый незнающий, и будьте начеку: здесь, у нас, где присутствие Фриды оберегает вас от всех бед, можете потом облегчать сердце и молоть все, что душе угодно, можете, к примеру, изображать нам, как намереваетесь побеседовать с Кламмом, вот только там, на людях, умоляю, ничего такого не делайте.

Она встала, даже слегка пошатываясь от волнения, подошла к К. и с мольбой в глазах схватила его за руку.

— Госпожа трактирщица, — отвечал К., — не понимаю, почему из-за такого дела вы так передо мной унижаетесь. Если, как вы уверяете, мне и вправду невозможно поговорить с Кламмом, то, значит, проси я, не проси, все равно ничего не выйдет. Но если это каким-то образом возможно, то почему мне не попытаться, особенно если учесть, что ввиду этого главного довода и все прочие ваши страхи становятся весьма сомнительными. Разумеется, я несведущ, что правда, то правда, и для меня это весьма прискорбно, однако есть тут и преимущество: несведущий человек действует смелей, вот почему я и не прочь еще какое-то время влачить на себе бремя неведения и его скверных последствий, покуда сил хватит. К тому же последствия, в сущности, затронут только меня, и это главное, почему я не понимаю вашей просьбы. О Фриде вы всегда сможете позаботиться, так что если я напрочь сгину и глаза ее больше меня не увидят, то, на ваш-то взгляд, это будет только счастье. Чего в таком случае вам бояться? Уж не боитесь ли вы — несведущему человеку все кажется возможным, — спросил К., уже приоткрывая дверь, — уж не боитесь ли вы, часом, за Кламма?

Трактирщица только молча смотрела, как он торопливо сбегает по лестнице, а вслед за ним семенят помощники.{4}

5

У старосты

Едва ли не к удивлению самого К., предстоящее совещание у старосты мало его беспокоило. Для себя он объяснял это тем, что его личный опыт пока позволял считать сношения по службе с графскими властями делом очень даже простым. С одной стороны, причина, надо полагать, крылась в том, что в отношении его лично где-то наверху, очевидно, с самого начала вышла некая весьма благоприятная для него реляция, с другой же — и сама работа всех служб отличалась достойной восхищения согласованностью, совершенство которой особенно чувствовалось там, где согласованности этой внешне как будто не наблюдалось вовсе. Вот почему К., покуда он раздумывал только об этих вещах, склонен был находить свое положение вполне удовлетворительным, хотя всякий раз после подобных приступов благодушия торопился внушить себе, что как раз в благодушии-то главная опасность и есть. Да, прямое сношение с властями было делом не слишком трудным, [особенно в случае вроде этого, когда власти только оборонялись, а К. был в наступлении, то есть властям приходилось держать поистине бесконечный фронт обороны, К. же, напротив, имел возможность ударить по этому фронту где и когда вздумается] ибо властям, при всей слаженной их деятельности, надлежало в интересах далеких и незримых вышестоящих господ оборонять далекие и незримые цели, тогда как К. сражался за свой кровный, жизненно насущный интерес, к тому же, по крайней мере в первое время, сражался по своей воле и сам шел на приступ, да и сражался не в одиночку, на его стороне, очевидно, выступали какие-то еще силы, которых он, правда, не знал, но в существование которых, судя по мерам властей, имел все резоны верить. Однако тем, что власти в несущественных мелочах — о большем пока нечего было и говорить — заранее и с готовностью шли ему навстречу, они отнимали у К. возможность маленьких легких побед, [вроде той первой и как раз поэтому так и оставшейся пока что единственной победы над Шварцером] а значит, лишали его и победного удовлетворения, и вытекающей из этого чувства обоснованной уверенности в себе, столь необходимой для грядущих, более серьезных сражений. Вместо этого власти — пока, правда, только в пределах деревни — всюду перед ним отступали, всюду, куда бы он ни направился, давали ему проход, расслабляя его волю и притупляя бдительность; они, казалось, пока что всякую войну вообще исключают и вместо этого втягивают его в здешнюю внеслужебную жизнь, напрочь чуждую, смутную, не проницаемую для его понимания. Этак, если не быть начеку, вполне могло случиться, что он, несмотря на всю предупредительность властей, несмотря на сугубое исполнение всех своих пока что подозрительно легких служебных обязанностей, обольщенный оказанными ему мнимыми милостями, в своей внеслужебной, обыденной жизни настолько утратит осторожность, что в конце концов неминуемо оплошает и какая-нибудь из властных служб, внешне по-прежнему любезно и кротко, вроде бы даже и не по своей воле, а только именем некоего неизвестного ему общественного установления, обязана будет вмешаться и попросту его устранить. Да что такое здесь эта так называемая обыденная жизнь? Нигде еще К. не приходилось видеть, чтобы служба и жизнь переплетались столь же тесно, тесно настолько, что временами казалось, будто они поменялись местами. Много ли, к примеру, значила сейчас та сугубо формальная власть, которую имел над К. и его служебными обязанностями Кламм, по сравнению с той действительной и непререкаемой властью, которую Кламм наяву и со всею силой вершил у К. в спальне? Вот оттого и получалось, что некоторое легкомыслие, известная игривая непринужденность были здесь возможны и даже уместны только в прямом сношении с властями, тогда как в остальном всегда и всюду потребна была крайняя осторожность, оглядка на каждом шагу и во все стороны.

В этих своих взглядах на повадки местных властей К., явившись к старосте, поначалу еще более утвердился. Сам староста, приветливого вида, гладко выбритый толстяк, оказался болен: подкошенный тяжелым приступом подагры, он принял К., лежа в постели.

— А вот и наш господин землемер, — объявил он, пытаясь приподняться, но так и не сумел этого сделать и, как бы в извинение показав на ноги, обессиленно упал обратно на подушки.

Его тихая, почти призрачного вида жена, едва различимая в полумраке хотя и просторной, но с маленькими, к тому же занавешенными окнами комнаты, принесла для К. стул и поставила его к кровати.