Пилот первого класса - Владимир Кунин

— Ладно! — сказала Надежда и достала из шкафа таблицу. — Заниматься будем?

— Не будем, — сказал я, потому что мне вдруг не понравилась вся эта возня с таблицей проверки зрения. Противно стало.

Но в следующую секунду я четко представил себе, как окулист из медицинской комиссии напишет на моей карточке: «К летной работе не годен», и упавшим голосом добавил:

— Сегодня не будем...

С утра я неважно себя чувствовал. Побаливала голова, а в затылке будто булыжник перекатывался. Пошел к Катерине Михайловне за «допуском». Она мне давление смерила и говорит:

— Вы как себя чувствуете, Сергей Николаевич?

— Нормально, — говорю.

— Вам бы после «химии» хоть недельку отдохнуть следовало, а то мне что-то ваше давление не очень нравится.

Я рассмеялся и говорю:

— Ах, Катерина Михайловна! Какое может быть давление в моем возрасте? Один пшик...

Она улыбнулась, головой покачала, но штампик все-таки поставила.

Взлетели мы с Димкой, набрали высоту, легли на курс. Я ему управление передал.

Сижу, на приборы поглядываю. Все себя проверяю: как, хорошо вижу цифровой отчет на лимбе радиокомпаса или нет? На этом приборе обозначения самые мелкие. Вроде бы нормально. Ничего, думаю, сейчас оклемаюсь. А сам тихонько головой кручу в разные стороны, прислушиваюсь, как у меня в затылке тупая боль переливается...

— Ты чего приходил вчера? — спросил я у Димки.

— Да так просто... — ответил он. — Захотел погреться у чужого огня.

— Ври больше. Небось без копеечки сидишь?

— Чтоу вас у всех, пожилых, мозги набекрень из-за этой «копеечки»?. Да чихал я на эту «копеечку»!

— Ну ладно, ладно... Приходил-то зачем?

Димка учел ветер, довернул градуса на три, выровнял машину и ответил:

— А может быть, мой вчерашний приход к вам был продиктован порывом души?..

— Деньги-то у тебя хоть есть?

— Есть. Леха позавчера четвертачок ссудил...

— Что еще за Леха? — разозлился я и почувствовал, как боль из затылка стала толчками перемещаться к вискам.

— Леха — завскладом горюче-смазочных материалов. Мой бывший патрон.

— А-а-а...

Леха был неплохим пареньком.

Прошли мы курсом минут двадцать, и боль в голове стала затихать. Все тише, тише, тише. Теперь только изредка толкает несильно и снова исчезает...

И на смену ушедшей боли вдруг подкатила такая слабость, такое безразличие, будто лечу я пассажиром, никакого отношения к авиаторскому делу не имеющим. Что показывают приборы, что говорит двигатель — ничего не понимаю и даже вникнуть не пытаюсь.

Сижу смотрю на свой штурвал, который будто сам по себе перемещается, повторяя движения Димкиного штурвала, и никак не могу сообразить, что со мной происходит.

Димка на меня посмотрел. Я ему рукой махнул: давай, мол, давай... Все в порядке...

Он кнопку СПУ — самолетно-переговорного устройства — нажал и говорит:

— Сергей Николаевич! Хотите, анекдот расскажу?..

И, не дожидаясь моего согласия, закричал, внимательно глядя на горизонт и сверяясь с показаниями приборов:

— Значит, так... Встретились истребитель и вертолетчик. Раньше вместе летную школу кончали. Встретились, пошли в ресторан. Вертолетчик налил истребителю полстакана, а себе целый стакан...

Я посмотрел на приборную доску, слегка повернулся к Димке и стал понемногу приходить в себя.

— А истребитель ему и говорит: «Что же ты себе полный, а мне только половину?!» А вертолетчик ему отвечает: «Пока я до рта донесу, и у меня половина останется...»

И, видя, что я ничего не понял, Димка добавил:

— У них же трясет жутко... вибрация.

Я протянул руку к штурвалу, нажал кнопку и вяло спросил:

— У кого?

— У вертолетчиков... Возьмите штурвал на секундочку.

Я включил вентилятор. Раза три глубоко вздохнул и, поставив ноги на педали, взял штурвал в руки. И почти ожил.

Димка отпуятил свой штурвал и показал мне, как трясет вертолетчиков.

— На «Ми-шестом» десять тонн одних крутящихся частей! Представляете?.. Говорят, они из машины выходят, а их все трясет и трясет. Называется «пляска святого Витта»...

Мне было наплевать на все, что рассказал Димка, но его дурацкая история привела меня в пристойное состояние. А кроме всего прочего, мне Димка уже нравился и так, без всяких своих анекдотов, и поэтому я улыбнулся ему и сказал:

— Мели, Емеля...

По тому, как Димка обрадовался, я понял, что он с самого начала заметил, что мне плохо, и своей трепотней просто пытался меня развлечь. Мало того, теперь он во что бы то ни стало хотел продолжить свою благородную миссию.

— А хотите, Сергей Николаевич, я вам потрясающий случай расскажу из своей жизни?

— Нет. Из твоей жизни не хочу, — сказал я и убавил обороты двигателя.

Димка посмотрел на приборы, на землю и повторил:

— Потрясающий! В прошлом году...

— Помолчи, — сказал я и начал снижение.

— Можно, я посажу? — Он положил руки на свой штурвал.

— Ладно уж, сиди отдыхай...

Я люблю прилетать на такие маленькие аэродромчики. На некоторых, как на этом, нет даже радиосвязи. Только телефон. Собственно говоря, это и не аэродром. Это «точка». Грунтовая взлетно-посадочная полоса, или, как говорят у нас, ВПП, домик дежурного, полосатый конус, журнал регистрации рейсов, расписание вылетов, пачка билетов и сам дежурный, он же диспетчер, он же завхоз, он же кассир — словом, царь, бог и воинский начальник.

На таких «точках» люди не меняются годами — они живут в этих домиках, обзаводятся маленьким и крепким хозяйством, а свои крохотные огородики доводят до такого совершенства, что любой из них мог быть удостоен самой большой сельскохозяйственной медали.

Но на эту «точку» я особенно люблю прилетать. Здесь живет мой старый приятель — Павел Федорович Бойко, мужичонка шестидесяти лет, одинокий, наивный и очень добрый. Для него каждая посадка — праздник. И поэтому у него самая лучшая полоса всего нашего района полетов.

Он в курсе всех эскадрильных дел, Знаком со всеми летчиками и техниками, и, несмотря на то что его домик стоит в двухстах километрах от нашего Добрынина, он сравнительно часто бывает у нас. Ходит по гостям, пьет чай, улыбается, помалкивает и со стариковским наслаждением курит «Казбек». Есть у него такая еще с довоенного времени страстишка.

Вот и сейчас у меня в портфеле для него лежит десять пачек «Казбека». Я наперед знаю, что он мне скажет, когда я передам ему папиросы. Он это говорит каждый раз, уже много лет подряд.

— Сергей, ты чего тратишься? Я, можно сказать, балуюсь, а ты потакаешь.

А когда я буду улетать, он сморщится, недовольно покачает головой, будто сожалеет, что ему приходится меня задерживать из-за пустяка, и скажет:

— Тут я Надежде гостинец сберег... Сунь куда-нибудь. Чтоб не опрокинулось только.

Он передаст мне баночку с чудесным медом и небрежно добавит:

— Только тару возверните, а то на вас не напасешься. Будет кто лететь, передай с ним, и ажур...

Я строго и внимательно смотрел на землю. Впереди от домика Павла Федоровича медленно отделилась стайка людей и поползла к месту посадки.

Осталось тридцать метров... двадцать... восемнадцать... пятнадцать... десять...

Я легонько потянул штурвал на себя.

Десять метров... семь...

И вдруг я перестал видеть землю!..

Я перестал ощущать оставшуюся высоту! Земля замелькала у меня в глазах... Она стала похожей на воду...

Тут же что-то мягко толкнуло меня в затылок, и боль горячей волной охватила всю голову...

Я резко дал газ и потянул штурвал на себя, уходя в спасительную высоту.

Что со мной? Что со мной такое?.. Я же прекрасно вижу приборы... Я же все прекрасно вижу!

Сейчас я закончу круг и снова зайду на посадку... И все будет в порядке. Все должно быть в порядке.

Я закончил круг, вышел на прямую и снова начал снижение.

Ничего не понимаю... Что происходит? Я же опять вижу пассажиров, а впереди них четко различаю человека в фуражке. Это, наверное, Паша... Я же все вижу!

Так. Внимание!.. Убрать газ... Спокойно. Еще чуть-чуть. Хорош... И слегка на себя штурвал... Порядок! Сейчас мы сядем...

Пятнадцать метров... десять... пять?..

И снова растаяла земля... Нет земли!!!

Что со мной? Газу! Газу!.. Наверх!.. Я не вижу землю...

Взревел двигатель, и самолет рванулся вверх, резко набирая высоту...

Я судорожно вздохнул, в отчаянии посмотрел на Димку и увидел его растерянные, испуганные глаза, устремленные на меня.

Наверное, так, боясь проронить слово, ничего не понимая, смотрят на умирающих, которым остался только один последний выдох.

Боль стискивала голову, и сердце стучало так, что я видел его сумасшедшее биение сквозь рубашку.

— Ну что смотришь? — задыхаясь, сказал я Димке. — Бери баранку, сажай...

И Димка взял управление в свои руки.

Как только я снял ноги с педалей и выпустил штурвал, боль стала затихать и в тело мое вошла томительная слабость, какое-то старческое одряхление.