Итоги № 24 (2012) - Итоги Итоги

— Где вы получили высшее образование?

— По возвращении в Москву осенью 1943 года я поступил в Московский авиационный институт (МАИ). Я был очень молод, всего пятнадцать лет, но на это как-то закрыли глаза, тем более что я был хорошо подготовлен. В МАИ нас прекрасно учили, хорошо были поставлены математика, механика. В моем дипломе указана специальность «Самолетостроение». Одним из моих курсовых проектов была разработка катапультируемого сиденья самолета, которое выбрасывалось за счет тяги ракетных двигателей. Пилота не выстреливали как из пушки, со страшной ударной нагрузкой на позвоночник, а размещали позади сиденья две пороховые ракеты, которые в гораздо более спокойном темпе выносили сиденье из кабины. Я разобрался в работе пороховых ракет и спроектировал такое сиденье, и сейчас этот подход лежит в основе технологии спасения летчиков в аварийных ситуациях. В институте у нас была летная практика на аэродроме в Долгопрудном, для этих целей предназначался двухместный учебный самолет У-2. Помню, как в первый раз инструктор, подняв его в воздух, передал мне управление. Полетали-полетали, и, когда вернулись в аэропорт, он сказал: «Вы ведь раньше летали. Я вижу, что вы уже управляли самолетом». Я ответил, что это в первый раз, но он не поверил. Возможно, у меня очень хорошо получилось потому, что ясно представлял себе физику полета. Позже я вполне освоился и летал в самых разных местах. Последний раз это случилось в Англии. Я встречался в Лондоне с одним человеком, связанным с вычислительной техникой, а потом мне нужно было попасть в Кембридж. Он неожиданно предложил: «Давайте полетим на моем самолете. Я лечу в Манчестер, а оттуда отвезу вас в Кембридж». Конечно, я согласился. Мы поехали в аэропорт под Лондоном, сели в его маленький самолет, вдвоем полетели в Манчестер и уже оттуда отправились в Кембридж, лететь надо было часа полтора. Я рассказал ему, что умею водить самолет, и он предложил мне попробовать. Я взял штурвал, выдерживал высоту полета, направление, и — чих-чих-чих — так мы и летели. Вдруг я вижу, что подо мной — а мы летели на высоте примерно двух тысяч метров — проходит большой вертолет. Мы расходимся как в море корабли, он ниже, а я над ним на большом расстоянии. Все это время мой спутник возился с радио и никак не мог установить связь с Кембриджем. Но это была его забота, а я летел себе, вывел самолет куда надо и только в последние минуты перед посадкой передал ему управление. Мы сели в Кембридже — и вдруг жуткий скандал: почему ваше радио не отвечало, почему вы так безобразно себя ведете! В общем, вау-вау-вау. Оказалось, что на том самом вертолете, который пересек наш курс, летел принц Уэльский, и по этому поводу был объявлен большой воздушный аврал. А у нас не только не работало радио, но еще и самолетом управлял иностранец.

— Во время вашей учебы в институте над головой вашего отца начали сгущаться тучи…

— В 1945 году я окончил второй курс. Летом того же года американцы взорвали первые атомные бомбы. Тогда же начало портиться то настроение приподнятости и надежд, которое наступило после Победы. После Хиросимы в нашей стране создали Специальный комитет, который возглавил Берия. В состав этого комитета был включен и мой отец. Так он попал под начало человека, с которым сработаться был органически не способен. Вскоре началось наступление на очень важное для отца дело — кислородную промышленность, которую он создавал и от которой был в конце концов несправедливо отстранен. Самым сильным ударом было снятие с поста директора Института физических проблем. У отца отняли институт, установки, которые при организации института ему выслали из Англии, отняли всех его сотрудников. Лишенный возможности работать, он жил практически безвыездно на даче на Николиной Горе, никогда даже не ночуя в Москве. Первые полгода Петр Леонидович был в глубоком расстройстве и тяжело болел. Однако затем он вновь начал работать: в дачной сторожке оборудовал себе лабораторию, и в этой хате-лаборатории, как он ее называл, ему помогали лишь мы с братом Андреем.

В странных условиях отлучения от науки большое значение для отца имела часто внешне незаметная помощь настоящих друзей. Тогда многие «раззнакомились», прекратили какие-либо контакты с нами. Берия пользовался различными приемами своего ведомства, чтобы следить за ним и оказывать давление. Однако, несмотря ни на что, отец начал тогда систематические исследования по гидродинамике тонких пленок вязкой жидкости. Были в нашей жизни и курьезы. Как-то в начале осени 1946 года к нам на дачу приехал дядя Коля, Николай Николаевич Семенов, выдающийся советский физикохимик. Он привез Тоя, рыжего пойнтера, натасканного на охоту кобеля, который стоил ему больших денег. Естественно, что тут же решили ехать на охоту. Отец дал мне ружье, которое ему подарил Берия. Мы поехали на большое поле, протянувшееся от дороги, которая теперь ведет в «Лесные дали», к деревне Дунино, где жил тогда Пришвин. Нам предстояла охота на перепелок. Они прилетали на сжатое поле, где питались зерном перед перелетом на юг. Я шел позади академиков, которым еще предстояло получить Нобелевские премии. Вдруг впереди появился заяц, его увидел Той и бросился за ним. Следом побежали охотники, на ходу перезаряжая ружья с бекасинника на четвертый номер дроби, я же был замыкающим. Собака уже нагоняла зайца, который устремился к телеграфному столбу, стоящему посреди поля. Тут он обратился в кошку и ловко забрался на самую вершину столба. По-видимому, кошка мышковала на поле, куда мыши были привлечены зерном. Когда я подошел, кошка победно шипела, Той стыдливо скулил, а охотники строго сказали мне, чтобы я никогда и никому не рассказывал о случившемся. С тех пор прошло более шестидесяти лет, никого из действующих лиц и зверей давно нет, и за давностью лет можно нарушить обет молчания.

Упорядоченный и интеллектуально напряженный образ жизни, несомненно, сохранил здоровье отцу. Судьба же его коллег, работавших над бомбой, была другой. Возглавлявший тогда крупнейший ядерный институт Курчатов умер в 57 лет, Алиханов — в 66. И не от радиации, как это иногда представляют, а от инфаркта, до которого довел их беспощадный режим. Пожалуй, только один отец посмел тогда сопротивляться всесильному Берия.

— Отражалось ли опальное положение отца на вашем обучении в институте?

— Нет. Но все было еще впереди… Еще во время учебы я начал работать в ЦАГИ, там делал и диплом. Моей дипломной работой была вариация на тему ракеты Фау-2, у нас в институте были часть такой ракеты и довольно подробное ее описание. Одновременно занимался изучением аэродинамического нагрева, это было тогда дело новое и свежее, все работы были закрытыми. Словом, все было хорошо.

К тому же в конце 1940-х годов я познакомился с будущей женой Таней Дамир. Она приезжала на Николину Гору к своей подруге Наташе Кекчеевой, дом которой находился рядом с той дачей, где мы с Таней живем сейчас. Танин отец, Алим Матвеевич Дамир, был знаменитым терапевтом, блестящим диагностом, профессором. Таня, которая училась на биофаке МГУ, привлекала внимание многих: ее тонкая восточная красота производила на всех сногсшибательное впечатление. И я был, наверное, самым младшим из всех, кто добивался ее внимания. Мы с Таней много гуляли по окрестностям Николиной Горы. Однажды отправились в Уборы, где стоит знаменитая церковь, уникальный памятник нарышкинского барокко. Заброшенный храм был пуст, и мы по внутренней лестнице влезли на самый верх, на колокольню, оттуда открывается чудесный вид на всю округу. Внизу на лужайке перед церковью мальчишки играли в футбол. Неожиданно потемнело и началась сильная гроза. Хлынул дождь, мальчишки спрятались в церкви и продолжали гонять мяч по храму. Мы стали спускаться с колокольни по узкому темному проходу. На мне был черный плащ из лодена, такая грубая хламида, и, когда я появился в проеме, мальчишки брызнули из церкви, несмотря на ливень. Они приняли меня за черного монаха и решили, что это Божья кара за игру в церкви.

Позже никологорцы решили написать ходатайство о реставрации этой церкви. Подготовили соответствующее письмо и послали меня с этим письмом обойти местных знаменитостей. У великой актрисы Неждановой меня встретила почтенная дама, я с ней долго разговаривал, считая, что это сама Антонина Васильевна, но оказалось, что это была ее сестра, очень на нее похожая. Потом я пришел на дачу к Ивану Бардину, он тогда был вице-президентом Академии наук. Он очень поддерживал моего отца, даже в самое трудное время. Ивана Павловича не было, но жена его сказала, что он наверняка согласен, и тут же подписала письмо сама со словами: «Я всегда подписываюсь за него в ведомости в бухгалтерии». Министр вооружения Устинов прочитал письмо и сказал: «Все правильно, но как государственный человек я такие письма подписывать не могу, однако сообщите мне о решении». Композитор Прокофьев взял письмо, бегло прочел и тут же его подписал крупным, почти детским почерком: «Сергей Прокофьев, лауреат пяти CталЕнских премий». Василий Иванович Качалов тоже подписал это письмо.