Газета Завтра 865 (24 2010) - Газета Завтра Газета

     Поэтому возникает вопрос: не был ли страшный 1933 год расплатой за не менее страшный 1917-й? Кстати, показательный момент: когда раскулачивали многих зажиточных, то у них часто находили разную барскую утварь (от сеялок до патефонов). Опять-таки, очень показательно — через некоторое время в стране наступит 1937-й год, ставший последним годом жизни многих творцов коллективизации. Причем ее главные организаторы — от наркома земледелия Я.А. Яковлева (Эпштейна) до руководителя Колхозцентра Г.Н. Каминского (Гофмана) — были расстреляны поголовно. Любопытно, что старый большевик Каминский на июньском пленуме ЦК (1937 год) категорически возражал против действий НКВД в отношении партийно-государственной верхушки.

     Самих кулаков у нас принято считать абсолютно лояльными гражданами, пострадавшими всего лишь за свой "достаток". Однако многие кулаки были настроены враждебно в отношении власти. "В ходе военной тревоги 1927 г. органы политического контроля выявляли настроения различных социальных групп, связанные с ожидаемой войной, — пишет А. Мелия. — Наибольшую озабоченность вызывали настроения среди "кулаков", белых офицеров, реэмигрантов, бывших участников восстаний, "реакционного духовенства" и сектантов. Среди этих групп были распространено… желание воспользоваться войной для свержения существующей власти. В докладах органов ОГПУ… приводятся такие… высказывания: "если только нас не переарестуют, то пойдем воевать против советов"… "война неизбежна и необходима, так как советская власть для крестьян неподходящая. Если бы только возникла война, то мы обязательно многих загнали бы в землю"… "опять сделаем восстание, но не так, как делали в январе 1924 года, сейчас придут иностранные войска". ("Большой террор" и мобилизационное планирование").

     Память пострадавших почитать надо, но при этом нужно избавиться от "перестроечных" мифов, которые однозначно делят общество на "безвинных жертв" и "сталинских палачей".

1

Анна Серафимова ЖИЛИ-БЫЛИ

Ведущая передачи вкрадчивым голосом начитавшегося рекомендаций Дейла Карнеги, увещевает, буквально совестит слушающих: "Мы должны доверять друг другу и окружающим. Общество поразил дух недоверия, повсеместно царит атмосфера подозрительности.

     Но нужно раскрыть свои сердца друг другу".

     Я устыдилась, прослушав! Боже, просто в мой адрес! Звонят в дверь, звеня монистами, говорят: мол, мы социальные работники, предстоит обмен денег. Мы можем взять у вас суммы, произвести финансовую операцию, чтобы вы не мучались в очередях, и принесём. Я, поражённая духом подозрительности и атмосферой недоверия, деньги на обмен не отдала.

     Да и когда радостный парень (это он, оказывается, за меня радовался), подскочил на улице, схватил свободную от сумки руку, стал трясти, крича: "Поздравляю, вы выиграли! Заплатите мне только полторы тысячи налога за товар, и прекрасный фен — ваш!" — я руку вырвала, опять-таки, по причине подозрительности и недоверия.

     И жалко стало вот сейчас, на диване, после прослушанной лекции о необходимости доверять друг другу, денег, проплывших мимо (крупная сумма, судя по толщине кошелька в руках у парня, была). Просто под ногами валялись. Не под моими, парень прямо перед собой нашёл. Но, увидев, что я рядом, решил поделиться с ближним. Так и сказал: "О, девушка! Смотрите, я нашёл, давайте поделим, а то мне неудобно всё самому грабастать. Вы же тоже видели, вам тоже полагается". Я говорю: мол, мужчина, будьте в одиночестве счастливы! А ведь счастье было так близко! А виной тому, что упущено целое состояние — подозрительность и недоверие.

     И очень подозрительность как-то раз подвела меня в вагоне метро.

     Идёт лицо, похожее на лицо цыганской национальности, впереди него идут мальчик и девочка, совсем не похожие на цыганскую национальность: беленькие, голубоглазые, вид запуганный. Мужчина плачущим голосом: "Помогите, мама умерла, все мы больные, нам нужна операция, дом сгорел, деньги украли…" Одним словом, 33 несчастья обрушились на мужика. Мне хотя и дальше надо было ехать, я, поражённая вирусом недоверия и подозрительности, вышла за ним. Он хотел успеть в следующий вагон шмыгнуть на остановке, а я говорю, мол, мужчина, я готова оказать скромную помощь, но нельзя ли посмотреть на ваш паспорт, где там дети вписаны. Может, и их документы при вас?

     У него плачущее выражение совсем на другое сменилось. Поезд ушел, он меня матом покрыл, я нашла милиционера и ему своим подозрением поделилась. А милиционер, видимо, лекцию о необходимости доверия и постыдности подозрительных чувств раньше меня выслушал. Говорит: "Я не могу без достаточных оснований проверять документы у человека. Может, дети на маму почившую похожи". Природа, конечно, чудит порой. Говорю, мол, а разве у нас разрешена эксплуатация детей и попрошайничество?

     "А может, — опять предполагает страж порядка и большой гуманист, — у них действительно столь бедственное положение, иначе отец (!!!) не стал бы детей заставлять ходить просить милостыню".

     Разве это не похвальный подход, разве это не человеколюбие и сострадание? Хотя подозрительность мне подло нашёптывала, что у этого безутешного вдовца и стража порядка — сговор на почве слезинки ребенка.

     И тут же этот страж — хвать из толпы мужика с сумкой, явного провинциала: "Документы!"

     Я спрашиваю: вот какие основания проверять у этого мужика документы? Разве возможное отсутствие регистрации — более тяжкое прегрешение, чем возможная кража и эксплуатация детей? Может, регистрации у того несчастного вдовца тоже нет. В итоге документы были потребованы у меня.

     А еще к нам начальники всех мастей взывают совместно наводить порядок и проявлять гражданскую сознательность! Разве беспокойство за судьбу детей — не гражданская активность? А была за это наказана!

     Но как бы то ни было, я-то проявила подозрительность, но признаюсь честно, мне жалко было детей. А вот блюстители порядка этим вирусом не заражены. Они доверяют людям, которые заставляют детей (неизвестно, чьих) заниматься попрошайничеством. Не доверяют, правда, провинциалам. Может, они их за людей не считают?

     Но я, прослушав ведущую, твёрдо решила доверять людям.

     Ровно через неделю знакомый голос. Интонации, правда, несколько другие. Тоже укоряющие, но уже по другому поводу пеняет ведущая. Мол, люди жалуются в милицию, что их обманули, что они стали жертвами мошенников. А ведь они сами проявили излишнюю доверчивость, поддались на уловки аферистов.

     К примеру, бабушка пустила в дом женщин, представившихся социальными работниками, а они украли все её накопления. Но зачем пускала? Чужих нельзя пускать в дом… Или вот человек заказал дорогостоящие средства для поправки своего здоровья, а это оказались пустышки— плацебо, которые вреда не приносят, но и пользы никакой. И еще много примеров было приведено, которые свидетельствовали о том, что наши граждане действительно проявляют недопустимую при демократии доверчивость.

     Я просто растерялась: так как же будет правильно? Доверять или проверять? Вот в чем вопрос. И не наслушались ли эти доверчивые граждане лекций этой же чеводелатьвещательницы чуть ранее? Может, распахнули сердца и двери, а мошенники-то вот они, на пороге!

     Как ни поведи себя, всё будешь сам виноват: доверяешь — виноват. Не доверяешь — обратно виноват.

     Раньше государство охраняло граждан и от внешней, и от внутренней угрозы. А жизни гражданина угрожают его враги: убийцы, воры, мошенники, насильники. Сейчас государство проблемы людей плодит, оставляет гражданина одного против тысячи злоумышленников, и когда те бедного одолеют, то кричит ему: "Сам виноват. Это твои проблемы".

     А наши действительные проблемы — чиновники всех уровней, дающие припеваючи жить нашим врагам, но житья не дающие нам.

1

Владимир Бондаренко АЛТАРЬ НЕИЗВЕСТНОМУ БОГУ

Премию "Национальный бестселлер" на десятом году существования присудили не писателю, а известнейшему театральному художнику, 73-летнему Эдуарду Кочергину. Уверен, автор сам такого не ожидал. Его мемуарная книга "Крещенные крестами" и на самом деле очень добротная проза, чем-то напоминающая такие же похождения сироты и беспризорника Виктора Астафьева "Последний поклон". 1945 год, фронтовики эшелонами едут домой или на войну с Японией, а им навстречу из детприемника под Омском в родной Питер к своей польской матке Брони пробирается семилетний пацан. Пробирается целых шесть лет. Тут и разные детприемники, и уголовная среда, обучающая шкета приемам воровства, и милиция. Но в книге нет ни мата, ни тотального пессимизма, ни пошлости, ни злобы на советскую власть. Есть жесткий, добрый, драматичный и весёлый стиль повествования о трагичном, но великом времени. Алтарь советского времени. Колоритный язык, колоритные персонажи, запоминающиеся выражения. К примеру "лыска в саду" — бюст Ленина среди цветов. Не прочитавший книгу, но написавший целую статью о ней в газете лихой журналюга, что-то услышав о "Крещенных крестами" на вручении премии, с ходу сочинил новое выражение — "лыска в аду". Соврал, проходимец. Но у самого Эдуарда Кочергина нет ни злобы по отношению к советской власти, ни плача по поводу её жестокости. Найдутся даже добрые чекисты, спасающие беспризорника. Скорее это советская книга о героическом подростке, еще одна "Как закалялась сталь". Эпос о беспризорниках периода войны, о том, как они стремились вырваться из своих драм и трагедий.