Можайский — 2: Любимов и другие - Павел Саксонов

— Да? Ну, как скажете!

Наш юный друг откровенно смутился.

— А знаете, господа? — Инихов энергично затыкал сигарой в сторону Гесса. — Давайте послушаем Вадима Арнольдовича! Вадим Арнольдович! Вы ведь что-то сказать хотели? Ну, насчет того, что всё сходится? Что сходится и с чем?

Гесс понял, что Инихова мало интересовало то, что он, Вадим Арнольдович, мог бы сказать в подтверждение рассказа поручика: Сергей Ильич всего лишь хотел переменить тему. И все же он — вот ведь благородный человек! — пошел Инихову навстречу:

— Прежде всего, господа, о поджоге. — Вадим Арнольдович обвел нас взглядом, но его опасения были напрасны: слушали мы все, а не только совершивший неловкий маневр Инихов. — Поджог действительно совершен по распоряжению Молжанинова. И надо же так совпасть, что был он совершен именно той ночью! Но, уверяю вас, это — случайное совпадение, не более.

— Он сам сказал? — Чулицкий, зная о тягостных обстоятельствах задержания Молжанинова и о последовавших за этим мытарствах Гесса, задал вопрос совершенно серьезно.

Вадим Арнольдович кивнул:

— Да. Он много в чем признался, но об этом — позже. О поджоге он тоже рассказал. И тут, к слову, нужно отметить нашего общего знакомца — Петра Николаевича из «Анькиного». Петр Николаевич дал точную информацию. Собственно, благодаря этой информации и удалось вытянуть из Молжанинова признание как о поджоге, так и о его деталях.

— Хорошо. Но что насчет Кальберга с его нелепой выдумкой? Вы ведь и об этом хотели сказать?

Вадим Арнольдович кивнул еще раз:

— Студент — тезка этот — рассказал Николаю Вячеславовичу чистую правду, и по правде выходит так, что Кальберг в неожиданных для него обстоятельствах проявил и выдержку, и смекалку, и ум. Сергей Ильич! — Вадим Арнольдович повернулся к Инихову. — Вы и впрямь напрасно подняли Николая Вячеславовича на смех.

— Ну, будет, будет! — Инихов, оставляя в воздухе шлейф сигарного дыма, развел руками. — Я не хотел никого обидеть.

— Не сомневаюсь. — Гесс слегка наклонил голову, как бы ставя в этом вопросе точку. — Понятно, что чины прибывшей на дачу пожарной команды никак не могли не заметить притаившихся за домом студентов в компании барона. Но барону именно это и было нужно!

— Точно! — голос поручика, ворвавшегося в пояснения Гесса, звучал торжествующе. — Точно!

— Вы, Сергей Ильич, — Вадим Арнольдович, несмотря на поставленную в разногласиях точку, не удержался от язвительного замечания, — забыли, похоже, о лежавшем в подвале гимназисте.

— Ничего я не забыл! — Возмутился Инихов, но на него уже никто не обратил внимания.

— А ведь именно гимназист, — Вадим Арнольдович тоже пропустил мимо ушей восклицание Инихова, — волновал барона больше всего. Изувеченный труп — а в том, что в дыму пожара это был уже труп, а не живой человек, барон не сомневался… так вот: изувеченный труп гимназиста в подвале дачи — не лучшее свидетельство благонадежности. Избавиться от него прямо сейчас — в момент работы пожарной команды — не было никакой возможности. Значит, необходимо было сделать так, чтобы все, кроме нужного человека, от трупа отвлеклись! И в первую очередь — отвлеклись начальник команды, брандмейстер, а также прибывшие с пожарными полицейские. Если бы барон не прятался и назвал себя, он не просто оказался бы в центре всеобщего внимания: он этим вниманием был бы повязан по рукам и ногам! А вот разыграв спектакль с задержанием неизвестных, он уложил всех зайцев сразу. Во-первых, разумеется, «свой человек» из пожарной команды не мог не узнать ни студентов, ни самого барона, причем их странное поведение лучшего всего другого подсказало ему, что на даче что-то не так. Во-вторых, когда пожарные чины и полицейские задерживали и вязали странных сидельцев под деревьями, барон совершенно естественно, не привлекая к этому обстоятельству ни малейшего внимания, сумел намекнуть «своему человеку» на подвал. В обличии Кальберга, окруженного всеобщим сочувствием, он никак не смог бы проделать что-то подобное. Согласитесь, весьма и весьма необычно смотрелась бы задушевная беседа светского человека с нижним пожарным чином, пусть и на фоне полыхающего дома! А так барон…

— Когда его задержали, — вмешался, не выдержав, поручик: все-таки это был его рассказ! — он, проявляя «возмущение», хватил кулаком по каске «своего человека» и, заорав якобы от боли и возмущения при виде хлынувшей из рассеченной руки крови, пообещал их всех, пожарных и полицейских, сгноить в подвалах Петропавловской крепости.

— Почему подвалы — понятно: так он намекнул на свой собственный подвал. Но почему Петропавловской крепости?

— А потому, Сергей Ильич, что, едва услышав о крепости, полицейский офицер и брандмейстер поставили ушки на макушки и больше уже ни о чем не думали.

— Ах, черт! — Инихов расхохотался, и на этот раз в его смехе не было ничего обидного. — Ну и прохвост!

Едва соль шутки, а точнее — проделки барона, дошла и до всех нас, мы тоже грохнули смехом. Смеялся даже Можайский! И то: ведь как не признать остроумную находчивость, позволившую барону повязать умы и направить мысли в определенное русло[33]?

Все обстоятельства — на взгляд полицейского офицера и брандмейстера — были, как говорится, налицо: молодые люди — студенты по виду; взрослый предводитель — очевидно, опытный террорист; полыхающая дача одного из самых известных в свете людей. И пусть барон не был ни государственным человеком, ни хотя бы заметным чиновником, являться целью покушений он мог вполне! В конце концов, он тесно сотрудничал с властями, дававшими ему приоритеты в самых разных его спортивных чудачествах, был вхож в высочайшие круги и даже — это было у всех на слуху — не раз и запросто встречался с императором. Среди его знакомых, приятелей и друзей были министры, великие князья, промышленники, мыслители. Причем — но это, вероятно, было простой случайностью — выходило так, что все практически общавшиеся с ним мыслители отличались крайней консервативностью — реакционностью на языке революционно настроенных господ — идей и взглядов. Я говорю, что это, очевидно, было простой случайностью, поскольку самого барона уж вряд ли кто-то мог назвать реакционером. Однако такие тонкости никогда не занимали тех, кто судят о людях по кругу их общения, а не по взглядам и поступкам самих людей.

Стоит ли удивляться тому, что после реплики барона о Петропавловской крепости всё внимание сосредоточилось на нем и на взятых с ним вместе студентах? И стоит ли удивляться тому, что внимание это было не тем — одновременно и лестным, и сковывающим по рукам и ногам, — которым он был бы окружен, представься он собственным именем, а отвлекающим на него энергию и силы, которым могло найтись совсем другое применение?

— Нужно было видеть — и, черт меня побери, жаль, что я этого не видел! — поручик усмехнулся, — как квохтали над Кальбергом и студентами пожарные и полиция. Их не только скрутили, но и так затолкали в экипаж и окружили такой охраной, что подобраться к ним не смог бы никто. А главное — не смогли бы соседи по дачам, некоторые из которых находились в скопившейся толпе и которые могли бы узнать если не студентов, то самого барона. А в это же самое время «свой человек» делал всё, чтобы первым добраться до подвала, выяснить причину беспокойства своего настоящего хозяина и — по возможности — устранить ее!

Вместе со всеми смеявшийся только что Митрофан Андреевич побледнел, его и без того немного раскосые глаза сузились окончательно, усы взъерошились:

— А ведь мы его за отвагу отметили!

— Еще бы вам его не отметить! — поручик даже притопнул от возбуждения. — Он проявил настоящие чудеса, а его мужество было неподдельным.

— Мерзавец!

— Да. Но храбрый мерзавец.

Митрофан Андреевич не нашелся с ответом.

— Как бы там ни было, — поручик, не дождавшись от полковника ответной реплики, вернулся к своему рассказу, — первым в подвал пробился именно он. Обнаружив изувеченное тело — гимназист скончался, — он поступил и просто, и эффективно. Не имея иной возможности спрятать труп, он обвалил на него стеллаж с бутылками, понимая, что никто завал такого рода разбирать не станет. Ведь и в самом деле: кому придет в голову, что под грудой бутылок и дерева может находиться человек? — никому.

— Так вот оно что! — Его сиятельство, прищурив улыбающиеся глаза, вздохнул с каким-то облегчением. — Тогда понятно!

— Что именно? — если Можайскому и стало что-то понятно, то Чулицкому пока еще нет.

— Ну, как же? Помните, доктор говорил, что у гимназиста был сломан нос, причем сломан уже после смерти?

— А! — дошло и до Михаила Фроловича. — Ну, конечно!

— Вот-вот. А то я все ломал себе голову: как же так? По рассказу выходит, что студенты ни к смерти, ни к надругательствам над трупом никакого отношения не имеют, а между тем — посмертные травмы. Но если на Мякинина обрушился винный стеллаж…