Террор на пороге - Татьяна Алексина

— Поздравляю тебя! — с порога воскликнула Нора без намека на раздраженность или иронию. — Ты имел триумфальный успех!

Она прямо-таки торжествовала. Но мог ли я ликовать по поводу ее ликования?!

— Хотя выглядишь ты сегодня не лучшим образом. Волновался? Или тебе нездоровится? Лицо какое-то воспаленное.

— Меня так загримировали.

— Тогда я спокойна. Видишь, по достоинству тебя ценит не только мама… как ты иногда намекаешь.

«И не только я», — жена не сказала.

— Помнишь ли, что грядет мамин день рождения? Тороплюсь подготовить и вовремя отправить достойный подарок, а не так… что-нибудь. Ну, а девицы от тебя в полном восторге. Я тобою горжусь!

Потенциальные соперницы ее абсолютно не испугали. Нора не собиралась меня ревновать. А тем паче со мной разводиться. «Она развелась с любовью ко мне… — трагично сообразил я. — Неужто и правда, лишь материнская любовь неколебима и вечна?»

— Твое воздействие на столько сердец сразу — это феерия, — не унималась Нора. — Это приятно… Вот только брюнетка перестаралась: на Жерара Филиппа ты не похож. А как агрессивно она обратила в бегство твоего соседа и оккупировала его территорию. Нагловатая евреечка…

— Хочешь сказать: еврейка?

— Какая разница?

— Разница есть…

Противоречить жене, как Дмитрий подметил, я избегал. Сдавался на милость ее точкам зрения. Но тут что-то во мне взбунтовалось. «Обретешь право на голос!»

— Не мелочись!.. — посоветовала жена.

— Значит, соответственно, я еврейчик? И почему она ассоциируется у тебя с агрессией, беженцами и оккупацией?

— А почему вы все так болезненно реагируете на подобные, совершенно случайные, слова?

— Кто «вы все»?

— Ну, вот опять! Это такая ерунда, поверь:

Я не поверил.

— Ты что… тайно от меня заделался сионистом?

«Заделался» она могла произнести только со зла. Со зла, не разбирающего дороги…

Сионистом я не был, в Израиль репатриироваться не собирался. И вообще на происхождении своем не сосредоточивался. Но впервые сосредоточился.

Удивительно, что ничего такого я раньше от Норы не слышал. А вот разъярилась — и из толпы голосивших девиц выбрала для осужденья одну. По национальному признаку… «А если я нагнетаю, преувеличиваю, неоправданно обобщаю?» — постарался я себя урезонить.

— Поразмысли лучше, что мы подарим Иде Наумовне? — Это была моя мама. Нора сочла нужным назвать ее по имени-отчеству. — Мама твоя, если не ошибаюсь, тоже еврейка. Я, однако, о ней постоянно…

«Старый и неуклюжий прием: прикрываться друзьями-евреями, — говаривал Дмитрий. — Сие таит в себе полуправду. А полуправда, как давно установлено, форма лжи. Но опаснее, потому что это ложь, которая рядится в одежду правды».

«Нора же прикрылась еврейской свекровью», — молча добавил я. И сразу себя одернул: а если «евреечка» представляется ей словом ласкательным? Ведь я не обижаюсь на «Николашу» и «чудачка».

Но уменьшительные словечки Кураева на Норино «словечко» похожи не были. Я силился от этого убеждения освободиться, избавиться. А оно вцепилось и не отпускало меня.

«Шовинисты выдают себя, когда им требуется «излить всю желчь и всю досаду», — вразумлял меня Дмитрий. Он привычно подкрепил себя цитататой из классика — в данном случае грибоедовской.

Кураев был из тех русских людей, которые пригвождают антисемитов свирепей, чем сами евреи. Поскольку евреи стесняются…

— Все это такая чушь, — настаивала жена. Я не отреагировал. — Но запомни: ни на Жерара Филиппа, ни на Жана Марэ, ни на Жана Габена ты не похож! — выпалила она со взвешенностью, которую предсказал Кураев. — А как та брюнеточка к тебе привалилась!

— Слегка дотронулась до плеча.

— Ах, ты это заметил? И даже запомнил!

К жгучей брюнетке Нора меня, похоже, приревновала. И, стало быть, она все же… Наконец, появилась причина возрадоваться. Но радости не было.

Октябрь 2002 года

Крик

Мамин муж и, соответственно, мой отец, вернувшись с войны в сорок пятом, известил, что намерен жениться на радистке, которую в слепящем дыму и непроглядном кошмаре сумел заметить и разглядеть.

— Я боялась, что будет хуже: тебя могли там убить!.. — ответила мама.

Ту фразу я напомнил своей жене Деборе, когда она, разузнав, что я, наряду с увлечением наукой, увлекся еще и научной сотрудницей, заявила: «Лучше б ты умер!».

Я не только процитировал мамины слова, обращенные некогда к папе, но и попытался ими Дебору укротить, урезонить. Она, однако, была непримирима: «Да, лучше б ты умер!..».

По профессии адвокат, Дебора защищала лично себя с гораздо большей активностью, но с меньшей разумностью, чем своих клиентов в суде: эгоистичная заинтересованность часто лишает здравости и логичности. Дебора вроде бы превратилась на время в своего вечного противника — прокурора. Но и он вряд ли бы потребовал высшей меры наказания за супружескую неверность.

— Не придавай значения тому, что человек произносит в пылу. Это всего-навсего звуки, принадлежащие лишь голосу и эмоциям, — убежденно, хоть и негромко внушала мне мама.

Она, прозванная в семье миротворцем и справедливцем, на сей раз, как и обычно, призвала нас достичь взаимопонимания и покоя. Но Дебора решительно принялась делить между собой и мной шестнадцатилетнюю дочь Аню. Она судорожно выискивала аргументы:

— Когда твои родители разводились, ты остался, конечно, с мамой!

— Отец со своею радисткой на меня и не претендовал…

Переговоры наши по бесперспективности своей напоминали «мирный процесс» на Ближнем Востоке. До тех пор, пока Аня, заставив нас обоих примолкнуть, не произнесла:

— Что вы сцепились? Я буду с бабушкой…

Моя мама вынуждена была тоже вступить в дискуссию:

— Двадцать три дня назад, страшно вспомнить… — Значительные события, счастливые и трагичные, мама воспроизводила точно, по датам. — Террористы обстреляли машину, в которой ехала домой молодая семья: жена, муж и трехлетняя дочь. Теперь девочку-сироту воспитывает бабушка… Только несчастье, Анечка, может на годы оставить внучку наедине с бабушкой. При живых родителях… или если их уже нет. Только несчастье… — Обратившись к нам с Деборой, мама добавила: — Дай Бог, чтобы Анечке не приходилось никого из вас выбирать. И ради этого никто не должен ни с кем расставаться…

Мамина мысль была простой и естественной, но именно естественные и бесспорные мысли во гневе нас покидают. Маму я не наблюдал во гневе ни разу.

— Никого из нас не надо выбирать, — повторила она. — Мы — не политики!

Дебора, остудившись, вдруг зримо для меня осознала, что наш с ней разрыв, в самом деле, станет бедой для дочери.

— Это была всего лишь мимолетная история… — пробормотал я, зачем-то напомнив о своем увлечении.

— Мимолетная, но мимо не пролетела, — вяло отпарировала Дебора.

Кстати, поводов для расставаний у нас за годы супружества не возникало. Несмотря на далеко не полную совместимость характеров… До оскомины банальная истина о притяжении зарядов разноименных к супружескому бытию отношения не имеет. Физический закон семейным не стал. Но есть ли в той переменчивой, непредсказуемой сфере хоть какие-нибудь обязательные законы? Так что и отталкивание разноименных зарядов в домашних условиях вовсе не обязательно.

А я с неожиданной ясностью ощутил, что не только фразы, произносимые в запале, а и решения, принимаемые в угаре страстей, нельзя воспринимать как не подлежащие пересмотру. Те горячечные решения хорошо бы подвергать неспешному осмыслению, дабы не очутиться у них в плену.

Покорительницей мама моя никогда не слыла. Но после того, как она развелась, желающих с ней свестись оказалось немало. В ней угадывалось то, что отобрало у людей усталое и раздраженное время: благожелательность, сострадательность. И справедливость… Ни один из претендентов, однако, в наш дом не вошел. И как-то я интимно полюбопытствовал:

— Соблюдаешь верность отцу? — А не вслух, про себя, расширил тот бестактный вопрос: «Верность отцу, который вполне наладил новую жизнь с радисткой?»

— Соблюдаю верность своей любви. Пусть и отвергнутой…

Это было сказано без малейших признаков пафоса и надрыва, как нечто само собой разумеющееся.

…Мама всегда очень опасалась кого-нибудь разбудить. Если человек спит, он хотя бы не надолго спасен от собственных проблем и напастей окружающей нас реальности. Когда меня одолевали тревожные сны, мама невесть как угадывала это по моему дыханию и, умудряясь не пробудить, осторожно переворачивала меня со спины на бок или с одного бока на другой. Так повелось с детских лет…

По квартире мама передвигалась неслышно, почти незаметно. Для этого она изобрела и сама смастерила особые, с глубокими, поглощающими звук ватными прокладками, тапочки, которые я прозвал «безголосками». Мама вообще голосу, заявлениям предпочитала поступки. И добро творила бесшумно.