Судный год - Григорий Маркович Марк

вообразить себе не мог. Но то, что произошло, действительно ведь произошло!

Интересно, кто ее всему обучил? Или женщины, у которых к этому талант, сами на ощупь доходят?

А потом, часа в три ночи, пришла вызревавшая весь этот день гроза. Никогда, ни в Ленинграде, ни в Бостоне, такой грозы не видел.

Лиз раздвинула шторы, раскрыла окно, и я глубоко, до головокружения, затянулся внезапно хлынувшим ливнем. Пузырьки озноба поднялись откуда-то из глубины ликующего тела и застыли прямо под кожей. В спальню ворвался ветер, словно бесплотная птица над головами у нас взмахнула крыльями, и стена за спиною начала колыхаться. Лиз выставила на дождь ладонь. Губы ее беззвучно шевелились. Казалось, она просит милостыню.

Потеряв ощущение времени, проснувшиеся среди спящих, мы стояли, немного покачиваясь, совсем обнаженные, в центре Вселенной. И наше молчание сливалось с огромной тишиной вокруг, как капля с водой океана. В такой тишине даже самый тихий шепот слышен очень далеко. Под раскинувшейся в полнеба темной аркой туч аккуратно тянулись вдоль улицы, насколько хватало глаз, фасады зданий. Плотный мрак, простроченный желтыми швами фонарей, на глазах распадался на куски.

Вдали над городом в толще ночи произошла беззвучная молния. Кольцо жемчуга вокруг шеи у Лиз и немедленно за ним все тело вспыхнули на один застывший миг слепящей ртутью. Прозрачная птица вырвалась из спальни. Лиз испуганно прижала руку к груди. И мерцающие нити дождя в этот момент перед нею были как струны огромной арфы, ждущие ее прикосновения. Ярко накрашенные ногти длинных растопыренных пальцев, красные, торчащие в стороны соски казались драгоценными украшениями, подчеркивали разящий контраст между белизной ее тела и глубокой чернотой ночи. Но тут же виде́ние исчезло, вся она снова погрузилась в блестящую тьму. Остались на секунду только две капельки света глубоко в зрачках и белая ликующая полоска зубов.

Воздух был таким разреженным, будто изломанная трещина в небе втянула в себя его бо́льшую часть. Звенящая легкость разливалась, омывая, разглаживала изнутри нас обоих. И жаль, жаль было тех, кто спал в эту ночь.

Я зачем-то взмахнул рукой. Раздался оглушительный треск, и голова заполнилась грохотом.

– Зевсик ты мой, – услышал я удивленно-насмешливый голос Лиз, – повелитель громов.

Дважды мелькнула лампочка за спиной и погасла. Грохот ворвался в спальню, яростно крутился по ней из стороны в сторону, наталкивался на стены, отражался от них, становился сильнее и сильнее. Казалось, исполинский каток расправлял, выравнивал над шуршанием и свистопляской ливня потрескавшуюся небесную твердь. И, когда нельзя уже было выдержать, грохот прорвал барабанные перепонки и вырвался обратно через окно наружу. Теперь он заполнял собою весь небосвод, накренившийся под тяжестью воды на восток к океану. И мгла, опустившаяся на город, становилась все более враждебной.

Я почувствовал, что промок насквозь, и начал дрожать. Но заставить себя отойти от окна новоявленный громовержец уже не мог.

Наконец грохот обвалился за край горизонта. За границу разбухшего от воды круга, в самом центре которого мы находились сейчас. И я увидел – я всегда лучше вижу во тьме, не отвлекают детали, – увидел, как высоко над нами сияющая серебристая изморось повисла, не достигая земли.

… сильнее вод многих, сильнее волн морских…

Мутные ливневые волдыри все быстрее взбухали на подоконнике. Дышать было удивительно легко, и гулко стучала кровь в висках. Я украдкой взглянул в глаза Лиз. Даже в полной темноте они сейчас светились от нежности. Затем снова повернулся к окну, высунул голову наружу и замер совсем счастливый, ощущая, как холодные тяжелые нити струятся по щекам, оплетают лицо. Очистительная гроза, которую, сам того не осознавая, я ждал все эти три месяца после отъезда Ани. И теперь вдруг почувствовал, что жизнь моя становится больше, приобретает какой-то новый и мощный объем.

Со страшной скоростью проносились над крышами тучи, в которых появлялись иссиня-белые молнии. Столица Новой Англии погружалась в пропитанную ливнем ночь. Вокруг нас в темных сухих комнатах лежали сейчас миллионы спящих тел, укутанных в белые простыни. Огромные неподвижные куколки, они никогда не превратятся в бабочек, никогда не взлетят.

Переливающаяся цветными отблесками вода выгибала линии улиц, контуры крыш, узкие вскрики зияющих звонниц в центре города, колокола, их вывалившиеся наружу черные языки. Под ее глухой речитатив ожили, наполнились гудением по углам двухэтажного дома напротив водосточные трубы. Вознесенный над землею блестящий квадрат залитой гудроном крыши стоял на четырех урчащих водопадах. Косо торчавшие на волнах серые телевизионные тарелки были спущенными парусами. И тоненькие кресты антенн, усеянные изумрудным блеском, мерцали в завывающей тьме ночи, исхлестанной мокрым ветром, как мачты пиратских кораблей, потерпевших крушение в бушующей вокруг воде.

Слепящий негатив огромного дерева повис на мгновение высоко над городом, и сквозь него хлынул поток света с другой стороны. Ослепительно белым по ослепительно черному ударила мне в зрачки новая изломанная молния. Сорвала с Лиз покрывало темноты, и я снова увидел ее всю. Обрывок ливня, зацепившийся за край крыши, шмякнулся на асфальт. Опять загрохотал каток в растрескавшемся небосводе, и где-то в дальнем конце улицы завыла полицейская сирена.

Как только исчезло небесное дерево, стена прижавшихся друг к другу домов, поросших мутными водорослями неоновой рекламы, приподнялась в воздух и начала распадаться на отдельные здания. Слой мглы между домами и землей растекался во все стороны. И вот уже в окоем, ограненный окном помощника прокурора, начинают вползать по внезапно расширившейся улице остроугольные чудовища соседних домов вместе с прилипшими к ним по бокам стальными слизнями неподвижных автомобилей.

Обмотанные проводами металлические чудовища с лоснящейся шерстью, вырастая на глазах, надвигались со всех четырех сторон, неспешно и неумолимо. Желтое свечение их округлившихся, неожиданно ставших похожими на иллюминаторы окон, разгоралось все ярче и ярче. Шли они боком, хищно выставив смертоносные, отполированные ливнем углы, словно темные ледоколы в бушующей прямоугольной реке, что еще совсем недавно была улицей. С низким густым ревом шли они за своим флагманом, слепым пятнадцатиэтажным зданием бостонского муниципального суда, расплющивая чавкающее месиво асфальта и проросших в нем странно изогнутых стеблей, на которых раскачивались мутные белесые плафоны. Закрученный в спирали пар струился из лихо заломленных труб. Темные птицы воздуха с карканьем кружились высоко над крышами. И бесконечно длинные цепочки желтых огней тянулись сквозь внезапно набухшую озоном ночь в кильватерах колонн темных ледоколов. А в рулевой рубке флагмана угадывалась коренастая фигура Ричарда в зюйдвестке.

Чистый и пустой, ставший вдруг намного моложе себя самого, я стоял между небом и землей, запрокинув голову и расставив ноги, и слушал, слушал всем своим голым телом – каждой клеточкой