Частная жизнь парламентского деятеля - Эдуар Род

“Прощай. “Сусанна”.

Мишель — Бланке.

“Она ничего слышать не хочет, дорогая! Я вам посылаю ея письмо, так как вам не должна быть неизвестна ни одна черта из того, что между нами происходит. После этого письма, между нами произошло второе объяснение. Оно было более спокойное чем первое, но столь-же решительное. Я не знал в ней такой энергии, и в особенности этого упорства. На все, что я говорил ей, она отвечала: “Выбирай одно из двух”! От нее ничего кроме этого не добьешься. И я отлично чувствую, что она на все готова.

“Выбирать! как я буду выбирать? Я люблю тебя, одну тебя сильнее чем когда либо. Еслибы ты знала, какая сила, какая непреодолимая сила меня влечет к тебе! О, еслибы ты знала, с какою радостью я готов был пожертвовать для тебя всею моей жизнью! Но теперь меня охватывает почти ужас, когда я представлю себе тот взрыв, который произведет весть, что я разошелся с женой. Я прошу вас, Бланка, не думайте, не думайте ни минуты, что здесь играет роль честолюбие или выгода. Нет, но я вижу, как на меня обрушиваются все партии, слышу гул молвы, который будет преследовать нас по пятам, куда-бы мы ни скрылись. Ах, еслибы я был просто частный человек! Но Тесье, человек, ратовавший за моральное возрождение!.. Я вам признаюсь, я боюсь этой бури и не могу укорять себя за этот страх: меня ведь будут судить верованье всей моей жизни и в одно мгновение я погублю и то небольшое добро, которое сумел принести…

“И это еще не все, Бланка! Я думаю о моих детях, о моей жене… Да, даже о ней, хотя ея жестокость к нам, ослабила мою привязанность к ней. Ты несколько раз говорила мне, что моя любовь к тебе не преодолеет привязанность к Сусанне. Но теперь ужь этого сказать нельзя. Эта привязанность умерла и я чувствую, что она сменяется злобой. Но в тоже время, разве это не чудовищная несправедливость, заставлять ее пожертвовать всем, разве мы имеем право заставлять ее страдать из-за нас… A она так страдает! Она более страдает, чем я думал: ея сердце разбито, и меня терзает ужас и укоряет совесть за то, что я сделал.

“О детях я не говорю; собственное сердце твое скажет тебе больше, чем я могу сказать, и больше моего поймет.

“И вместе с тем я думаю и о тебе, которую я люблю, с которой впервые узнал что такое любовь. Что делать! если дети и она не будут страдать, придется страдать тебе! Но и это тоже несправедливо, и это тоже жестоко!.. О, как глубоко я чувствую мою вину! какою низостью было с моей стороны возмутить твое спокойствие! Почему, когда еще было время, у меня не достало силы заставить себя молчать? Ты можешь меня простить, я знаю, но я сам себе не прощу никогда!..

“Я ничего не могу разобрать в своей душе, я колеблюсь, поминутно меняю решение, не могу ни на чем остановиться. Мне не хочется просить тебя самой решить вопрос: это было бы новою низостью. Тем более, что я наперед знаю, на что ты решишься, знаю слишком хорошо твое благородное сердце, чтобы сомневаться в том, какой путь ты изберешь.

“A тут еще надо принимать, самому, являться, жить, говорить, действовать. Я должен вечером говорить в палате как ни в; ;чем не бывало, с этой тяжестью на сердце, которая не дает мне покою. Бланка, моя возлюбленная, мне хочется отыскать самыя ласковыя, нежныя слова, чтобы послать их тебе и вместе с тем самыя грустныя, чтобы оплакать в них нашу утрату. Если бы только я мог сосредоточиться, хорошенько все обдумать, быть может я кончил бы тем, что нашел бы исход. Но та же жизнь, которая мне мешает соединиться с тобою, не дает и собраться с мыслями.

“И все-таки знай, что одно твое слово и я все брошу. Мы уйдем далеко, в страну, где нас никто не знает, на другой континент. Мы все забудем в объятиях друг друга. Бланка, это говорит мое сердце, скажи, ты хочешь?

“Нет, нет, это невозможно! Это было бы возможно, если бы ты этого хотела, если бы у тебя и у меня хватило на это сил! Но почему у нас не хватит сил? Вместе мы можем все преодолеть.

“Ах, если бы только я один страдал! но нет, моя слабость падает на тебя. И это всего более меня терзает. Я не могу думать о тех несчастиях, которыя причиняло другим и это приводит меня в отчаяние.

“Должен ли я проститься с тобой, Бланка? Дай мне еще подумать. Поищем исхода. Что нибудь да надо-же отыскать. Мы его найдем. Быть не может, что наша жизнь разбита и счастье более для нас не существует. Я говорю тебе: до свидания, милая, а не — прощай. “Мишель”.

Бланка — Мишелю.

“Как мы слепы, Мишель! Теперь я совершенно ясно вижу истинный путь, единственный, который мы должны избрать! Наша любовь виновна уже одним тем, что существует. Мы уже тем преступны, что не вырвали из нашего сердца ея зародыш, не задушили ее в самом начале, не воспрепятствовали ея развитию. Тогда еще надо было принять меры. Но мы этого не сделали, мы были настолько слабы, что дали опьянить себя собственними софизмами. Теперь настал час возмездия. Мы должны все это искупить. И справедливо.

“Вы слишком жестки с своей женой, друг мой: ведь она оскорблена, она потерпевшая сторона, не забывайте этого. Подумайте, что вы разбили в ней все, подумайте о том, что раз подорванное доверие возстановляется не скоро, подумайте, сколько надо терпения, жертв, смирения, чтобы возродить ея сердце.

“Что касается меня, то я не жалуюсь; кара постигает всякую незаконную любовь; тем хуже для того, кто ей подвергся. Мы усыпили свой разсудок, и слушались только голоса нашего сердца. Но сердце плохой советчик. Теперь разсудок мстит за себя.

Я прочла письмо Сусанны; она смотрит трезвее нас. На ея месте и я сказала бы то же самое. Жизнь не роман — это правда. Мы потеряли голову и не хотим брать ее такою, какая она есть и во что бы то ни стало стараемся навязать ей наши мечты. Если бы мы изложили все дело другим, они не поняли бы и стали бы смеяться над нами и, по моему, имели бы полное право на это.

“Спросите самого себя, как бы вы отнеслись в человеку с вашим положением, серьезному, одному из ваших товарищей, например, уважаемому вами, если бы вы узнали, что он всем пожертвовал ради романической интрижки? Вы бы осудили его, вы бы сказали: “Это сумасшедший” и если бы имели на него влияние, постарались бы пробудить в нем чувство долга. Вернитесь же в вашей семье, Мишель, и не думайте больше обо мне. Моя судьба то же очень проста. Почему бы мне не выйти замуж? Разве я составляю какое-то исключение, что не могу устроить свою жизнь так, как все? Мы живем в свете, мы должны следовать его законам и обычаям.

“Если бы у меня была мать, к которой я была бы привязана! Она бы меня охраняла. Я открылась бы ей, и она защитила бы меня от меня самой. Увы! у меня ея нет! Я любила, но более обыкновенных симпатий я не знала. Я взяла любовь там, где нашла ее, потому что я хотела жить. Если бы я была счастлива, вы не полюбили бы меня, я уверена в этом, или по крайней мере никогда не посмели бы мне этого сказать.

“Но прежде всего, я должна быть спокойна за вас, Мишель, я желаю надеяться, что ваша жизнь останется невозмущенной. Напомните вашей жене ея обещание не покидать вас во всех обстоятельствах. Неужели же она вас повинет при первом повороте судьбы? Неужели она забудет в одно мгновение годы счастья, которые вы ей дали? О, будь я на ея месте, мне ничего не стоило бы вас простить!

“Я немедленно уезжаю в Лион: я думаю пробыть так долго, так долго, как этого требуют наши интересы. Время быстро пройдет и наша любовь превратится в старую историю… Быть может я выйду замуж. Разве если я не могу принадлежать вам, это уже для меня невозможно?

“Но я всегда, всегда буду вас любить. “Бланка”.

“P. S. Не пишите мне больше, я не отвечу. Необходимо, чтобы все это кончилось раз навсегда. Посылаю вам последнее — прости!

Мишель — Монде (письмо написанное спустя три дня после предыдущаго). “Милый друг!

“Я пишу тебе после бури, на развалинах всего, что украшало мою жизнь, всего, что делало меня почти счастливым. Ты был прав, Сусанна узнала все, это случилось как раз в день твоего приезда. Но она затаила свое горе, она сохраняла тайну, пока была в силах: и это конечно, удвоило ея страдания, ибо она откровенна по природе, и тяжесть, которая лежала у ней на сердце, должна была ей показаться особенно невыносимой. Но наконец наступила минута, когда она не могла более сдержать болезненных чувств, переполнявших ее. Последовал взрыв по пустому случаю.

“Наше первое объяснение было столь неожиданно, столь мало обдуманное с ея стороны, и совершенно непредвиденное мною, что оба мы потеряли хладнокровие, и все что мы говорили друг другу, она — обвиняя меня, а я — в свою защиту, все только растравляло рану. Выходило что-то похожее на театр. Мне приходили на язык только такия слова, которыя били мимо цели. Она едва слушала меня и только повторяла, что оставит дом, если я не порву всякия сношения с Бланкой.

“Я имел наивность надеяться, что когда она лучше узнает характер наших чувств и отношений, она немного смягчится и свойственное ей благородное великодушие возмет верх. Я ей написал, я сделал полное, чистосердечное признание, я разсказал о всем, что произошло между нами, о всем, что мучило меня, о своем внутреннем состоянии. Бланка, по моему совету, тоже ей написала. Безполезныя усилия! Все, что мы могли ей сказать, ни мало не смягчило ее! Бедная Бланка, чудная натура которой сразу ощутила истинное положение вещей, без колебаний, предложила уехать, не видеть меня более, исчезнуть из моей жизни. Такое благородное решение, повидимому должно было вызвать благородный ответ. Но нет; все, что мы написали Сусанне, только увеличило ея озлобление. Всякое наше слово, всякое наше признание уязвляло ея сердце, ея самолюбие. И в особенности ея самолюбие. Повидимому именно это чувство и не дает ей возможности отнестись в нам снисходительно. Страдающее сердце не знает гнева. Его ожесточает раненое тщеславие. Но надо думать, что лучшия из женщин таковы, и что у них гордость всегда равна их любви.