Три мушкетера в Африке - Енё Рэйтё

Из караулки нас препроводили в камеру. Не в ту, где Левин дожидался этапирования, а в другую. В углу камеры под потолком виднелось темное отверстие.

Стало быть, это вентиляционная труба!

Без четверти шесть.

Впоследствии, за бутылкой, старший караульный пересказал нам ход событий. Сам он аккурат резал табак, когда заявился капитан в сопровождении сержанта.

– Снять эту карту со стены! – распорядился Потрэн.

За картой обнаружилось круглое отверстие. Не требовалось особо напрягать слух: каждое слово, произнесенное в камере, доносилось отчетливо. Вот кто-то зевнул во весь рот (помнится, это был я), и слышно было, как клацнули зубы.

– Хорошо, что мы наконец-то одни, – четверть часа спустя изрек Альфонс Ничейный. – Можно потолковать по душам, не опасаясь, что тебя подслушают.

– И в карцере, право слово, есть свои преимущества, – согласился с ним Хопкинс.

Воцарилось молчание – минут на сорок пять.

Следует заметить, что жарища стояла неимоверная, а приносить в караульное помещение еду и питье категорически запрещается, даже капитан не вправе нарушить запрет.

В половине восьмого послышался голос Альфонса Ничейного:

– Вот что, парни! Давайте дадим клятву – что бы с нами ни случилось, а секретов своих мы нипочем не выдадим.

– Клянемся!

Вслед за тем мы добрых полчаса посиживали да почесывались. В карцере спешить некуда, а уж секреты выдавать и вовсе незачем торопиться. Наконец молчание нарушил Хопкинс, заметив, что жарища в этой Африке ужасная.

– По-моему, эскимосы не стали бы возражать против такого климата, – решил блеснуть я своей многосторонней образованностью.

– В какой стране живут эти твои зекскимосы? – лениво поинтересовался Чурбан Хопкинс.

– Эх ты, серость! – не сдержал я издевки. – Уж такие-то простые вещи мог бы знать. Есть такая страна, Северный полюс называется, по имени ее открывателя, и там одиннадцать месяцев в году без зимнего пальто на улицу не выйдешь.

– Еще раз предупреждаю, – вмешался в разговор Ничейный, – держите рот на замке. Бедняга Потрэн малость не в своем уме, но пусть это останется между нами.

– Солдат он бравый и в боях закаленный, – искренне похвалил сержанта я, – вот только к старости прихватила его… эта… как ее?… болезнь преследования.

– Вбил себе в голову, будто бы мы всё делаем ему назло, – с жалостью произнес Хопкинс, – а ведь мы, хоть убей, не способны на такое. Да еще по отношению к своему справедливому командиру, человеку в годах.

– По этой же причине он и на капитана взъелся, – с глубоким сочувствием в голосе вставил Альфонс Ничейный. – Чудится ему, будто капитан тоже его преследует.

– Чуть завидит капитана, и давай костерить его на чем свет стоит.

– Может, Потрэн вовсе и не злобится на капитана, – словно размышляя вслух, сказал Хопкинс. – Просто мухлюет он с нашим жалованьем, вот и боится, как бы начальство не пронюхало.

– Про это дело, ребята, тоже молчок!

– Ты когда заметил?

– Видишь ли, подозрительно стало, когда Бежар, бедолага, в пятницу коньки отбросил, а в субботу, стало быть, явился с того света жалованье свое получить. Иначе как он мог в списке наличного состава оказаться?

– Что бы вы тут ни говорили, а мне наш сержант по душе, – прочувствованно высказался Хопкинс. – Служака что надо, другим бы на него равняться. И на нас он зла не держит, разве что ревнует из-за буфетчицы своей.

– И зря! – сказал я не без сочувствия в голосе. – Буфетчица верна ему и сроду не предаст, потому как и он ее не выдаст. Смотрит сквозь пальцы на ее… хм… провинности.

– Напрасно ты на нее нападаешь, ведь она ради простых солдат старается. Ежели кто наказан и в буфет ему нельзя ни ногой, эта добрая душа с заднего хода выпивкой да куревом снабжает.

Вот так мы и трепались промеж себя, ненароком выбалтывая всякие секреты.

– Только бы никто не узнал, что грабеж на складе тоже дело рук нашего Потрэна, – сказал Альфонс Ничейный. – Смотрите, ребята, об этом ни гу-гу!

…Из трубы донесся протяжный хриплый рев, словно и впрямь включили вентилятор.

– Неправда! – вскричал Чурбан Хопкинс. – Если человек чокнутый, то вовсе не обязательно грабитель.

– Да ведь он и сам об этом не подозревает. Мне доводилось наблюдать лунатиков: они, когда не в себе, запросто могут проникнуть куда угодно. Вот и Потрэн наш, бедняга, тоже лунатик.

– Что ты говоришь!..

– То и говорю, что своими глазами видел. Позавчера ночью… только никому не рассказывайте. Волосы дыбом, босой, в простыню замотанный, выходит из-за столовки и крадется вдоль крепостной стены в потемках. Чувствует что больной, что старость подступает, вот и чудится ему, будто бы все против него. Потому и на капитана ополчился.

– И все ж таки он капитана почитает! В прошлый раз при мне сказал писарю: «Я к господину капитану с полным моим почтением, вот только он больно нервный да издерганный сделался с тех пор, как это ранение в спину получил».

– Ну что ж, пора спать, – зевнул Альфонс Ничейный.

Однако не успели мы расположиться на ночлег, как распахнулась дверь камеры, и на пороге возник Потрэн. На беднягу было жалко смотреть: усы торчком, глаза налиты кровью, раздувающиеся ноздри ходят ходуном, хватая воздух, зубы скрежещут… Видать, служба изнурила. И то сказать, выполнять обязанности сержанта в серьезном форте – это вам не кот начихал.

– Вы знали… что я буду подслушивать? – Осиплый голос не поднимается громче шепота, однако звучит пугающе.

– Помилуйте, господин сержант! – отвечал Альфонс Ничейный. – Разве мы могли такое о вас подумать!

Сержант язвительно ухмыльнулся, но лицо его из багрового сделалось лиловым.

– В колонии Игори у вас будет время подумать о моих «темных делишках». Надеюсь, рано или поздно вы туда угодите.

Альфонс вытянулся в струнку, руки по швам.

– Мы и там охотно готовы служить под вашим началом, господин сержант.

Потрэну был ясен смысл ответа: если мы угодим в колонию, то и его за собой потянем.

– Ах так?… Ну ладно… Это мы еще посмотрим! – И хлопнул дверью.

Его удаляющиеся шаги грохотом отдавались средь каменных стен.

2

Точно злой рок преследовал сержанта. С некоторых пор, невесть почему, он словно в печенках засел у капитана. Потрэн – исправный, вымуштрованный вояка, но капитан, если уж к кому привяжется, тут, как ни старайся, бесполезно. То распределением нарядов недоволен, то после утреннего смотра процедит язвительно, что даже бойскауты, и те стоят в строю лучше, – словом, жизнь сержанта превратилась в ад. Вдобавок ко всему у капитана развилась какая-то непостижимая подозрительность: в каждом мирном арабе, пасущем коз, или нищем сапожнике-бедуине ему мерещился враг, и в страхе перед внезапным нападением он посылал Потрэна в разведку, дня на четыре-пять. Зачастую опасность чудилась ему со стороны неодолимых горных вершин или отдаленных вулканов с дымящимися кратерами, и в таких случаях Потрэну с его взводом приходилось взбираться на заснеженные перевалы Атласских гор. А между тем в этих краях испокон века не случалось никаких нападений. Как нож в сердце было для Потрэна запрещение использовать нашу троицу в этих разведывательных вылазках.