Европеец - Иван Киреевский

О времени первого открытия Американского материка Каботом многие писатели говорили совершенно несправедливо. Но один патент, найденный в архиве, уничтожает всякое сомнение и бесспорно отдает Каботу высокую честь истинного открытия Америки. Этот документ, писанный 5 февраля 1498, заключает в себе подробное исчисление всех земель и островов, уже открытых Каботом, и это исчисление, вместе с картою, им начертанною (которая несколько лет висела в Вайтгале[5] (Whitehall), доказывает ясно, что Кабот был в тех странах прежде Колумба и Веспуция.

Далеко ли Кабот был на юге американского берега, не ясно видно из упоминаемого сочинения; кажется, однако же, что он доходил почти до Флориды. Впрочем, это неважно. Довольно того, что он видел Америку за целые четырнадцать месяцев до Колумба и за целые два года прежде, нежели Америго Веспуцци, которого именем называется весь новый мир, был на запад от Канарских островов.

В 1512 году Кабот вступил в испанскую службу, предводительствовал многими экспедициями в новооткрытую землю и открыл много нового. Он был и в Южной Америке, устремлял свои взгляды на Перу и просил Императора (Карла V), чтоб он позволил ему исполнить задуманные планы. Но Карл нуждался тогда в деньгах и должен был отказать ему в помощи. Удалец Писсарро[6] был счастливее. В 1528 году он получил позволения, средства и открыл Перу. Кабот кончил жизнь в Англии, и вероятно, в Лондоне. Но никто не знает, где покоятся его кости, и Англия, которая так гордится своими великими людьми, почти совершенно забыла одного из величайших мореходцев, оказавшего ей неисчислимые услуги.

* * *

Купер[7] издал новый роман под названием: il Bravo, Венецианская повесть.

Вашингтон Ирвинг[8] оканчивает и скоро издаст Историю Магомета, составленную из Восточных преданий.

Недавно вышло в Германии пятое пополненное издание стихотворений Лудвига Уланда[9], одного из первоклассных немецких лириков, известного у нас по некоторым переводам В. А. Жуковского.

Литературная репутация Уланда особенно замечательна. Несмотря на множество журналов в Германии, ни один из них не сказал ни слова в похвалу поэту в продолжении долгого времени, и только некоторые отзывались об нем с неуважением и даже с насмешкою. Между тем его звучные, глубоко-поэтические создания передавались с любовью из уст в уста, из сердца к сердцу и таким образом успели обойти всю Германию прежде, чем журналисты вздумали отдать им должную справедливость.

Но с тех пор как рукоплесканья немецких литераторов гремят поэту со всех концов немецкой земли, выражая ему любовь и сочувствие немецкой публики, в нем превозносят более всего его песни и романсы, обращая менее внимания на его патриотические оды и гимны, которые, однако ж, заключают в себе не менее достоинства. «Причина этому, — говорит Менцель, — находилась в обстоятельствах того времени; обстоятельства переменяются, и Германия отзывается с новым восторгом; и вдохновенные звуки Уланда, и те гимны, которые лира «его издала тому пятнадцать лет, кажутся нам теперь только созданными, ибо мы теперь только способны сочувствовать им»[10].

В Германии явился новый поэт Густав Пфицер[11]. Вот, что говорят об нем в Literatur-Blatt: «Мы находим в стихотворениях Пфицера благородно-нравственное направление Шиллера и Уланда, пламенное и чистое вдохновение, возвышенный и быстрый полет, и сладкозвучие и силу языка. При этом согласии, которое мы назовем сердечным, развивает он незаимствованное богатство духа самобытного и неподражательного. Но в большей части его стихотворений господствует, как у Шиллера, направление дидактическое. Когда он то с грустью и тоскою, то с чувством наслаждения воспевает природу, любовь, древнюю Грецию, женщин, свое отечество и собственную душу, то в этих песнях всегда отзывается Поэт-философ, который в каждой капле слезы, в каждой росинке ищет отражение целого мироздания. Редко оставляет он этот возвышенный полет, чтобы беззаботно предаться сердцу и утонуть в чувстве внутреннего счастья, как в следующей скромной песенке[12]:

Menschen giebts, die rasch und glücklich,Alles treffen in der Welt;Was sie reden, das ist schicklich;Was sie treiben, das gefällt.

Kommen stets am rechten Tage;Überall paßt ihr Gewicht;Und in ihrer Hand der WageZittert und bewegt sich nicht.

Stets gewinnen sie im Lieben,Wenn ihr Einsatz noch so klein;Und die Lustigen und TrübenMiissen ihre Beute sein.

Was sie bilden — das ist Leben!Was sie sagen — Poesie!Ohne Klagen — ohne StrebenVirtuosen nennt man sie!

Kaum möcht' ich mit ihnen tauschen,Die so hoch und sicher gehn!Will an Einer Thüre lauschenWill vor Einem Herde stehn.

Muß ich auch oft fast verzagen:«Du verdienst nicht ihre Wahl!»Ach, die süße Luft zu wagenWürzet selbst des Zweifels Qual.

Schüchtern bring ich die Gedichte,Die ich fern der Holden sang —Vor dem holden AngesichteHarr'ich der Entscheidung bang.

Neidet mich, ihr Virtuosen!Wenn nur Eines ihr gefällt!Wenn sie mir des MundesRosen Liebevoll entgegenhält!10*

Нет сомнения, что в этой песенке много красот, которые обнаруживают истинный талант. Однако, не во гнев Менцелю, многие стихи в ней доказывают еще незрелость и неопытность дарования. Так, напр., слово Virtuosen здесь не настоящее. Стих: Zittert und bewegt sich nicht, представляет двойной смысл; т. е. Zittert nicht und bewegt sich nicht11*, или: Zittert nur, aber bewegt sich nicht12* Кроме того, многие стихи слабы, а конец слишком обыкновенен. Но Мендель между своими похвалами не упоминает о других недостатках, кроме дурных рифм, следовательно, мы в нраве заключить, что его рецензия писана пристрастно, и хотя много можем ожидать от Пфицера, но не во всем поверить на слово его рецензенту.

b) Северно-американский сенат

Вашингтон избрали как самое приличное место для американского сената. Палата представителей очень во многом не сходна с английским нижним парламентом: не только в архитектуре и украшениях, но и в самом ходе дела. Члены нижнего парламента стеснены в старинной, длинной зале, где, однако же, голос говорящего явственно слышен, когда он несколько возвышается над обыкновенным разговорным тоном. Скамьи уставлены рядами, возвышающимися один над другим; посетители сжаты в маленькой, узкой галерее.

Вашингтонская палата представителей, напротив того, великолепная полукружная зала 96 футов в ширину и 40 футов в высоту. Вдоль по ее полукругу стоят четырнадцать мраморных колонн, доходящих до самого потолочного свода и под капителями красиво убранных фестонами из красной камки. Галерея для публики возвышена около 20 футов над полом залы и занимает пространство за колоннами. Внизу, в середине залы, сидит оратор, от кресел которого семь ходов в виде лучей ведут к окружности, а представители одноцентральными полукружиями сидят против оратора — так, что все вместе похоже на половину паутинного круга. Все члены сидят на красных, мягких креслах, а перед ними письменные столы с перьями, бумагой и выдвижными ящиками, от которых у них ключи.

Эта красивая зала, или лучше сказать, этот амфитеатр неудобен для говорящих. Если б это действительно был театр и если бы зрители сидели на местах членов, а актеры не находились бы в коридоре или в пустом пространстве за оратором, то все было бы хорошо, потому что голос оратора всегда слышен очень явственно. Но когда захочет говорить член палаты, то это ему всегда стоит труда. Я говорил с одним из них об этом недостатке, и он признался, что в этом случае польза принесена в жертву красоте; «но вы согласитесь, — прибавил он, — что эта ошибка не часто повторяется в Америке».

В этой зале всегда царствуют порядок и приличие — не кашляют, не смеются, не кричат: «Слушайте! Слушайте!» (hear! hear!). Всякий член конгресса может говорить сколько захочет, без перерыва; но я не могу сказать, чтобы все, что там говорится, выслушано было со вниманием; там говорят между собою, пишут письма, отсылают их, шумят бесчисленными листами газет, которыми наводнена палата, запирают и отпирают ящики письменных столов или ходят взад и вперед между рядами кресел. Несколько расторопных мальчиков беспрестанно бегают взад и вперед либо с пуками бумаг, либо с записками к оратору, либо от одного члена к другому. Если кто-нибудь встает с намерением говорить долго, один из этих маленьких Меркуриев[1] тотчас бежит за стаканом воды и ставит его подле говорящего.

Широкий ход окружает подножия колонн, между которыми стоят покойные диваны, где члены палаты или посетители, получившие вход от оратора, могут отдыхать по произволу. Дамам запрещен вход в самую залу, а позволено было только в галерее. Посланникам и другим иностранцам назначается очень хорошее место за креслами оратора; там же находятся места и для тех, которые сообщают газетам известия о прениях.